— Как вы полагаете, что изображает из себя это животное? — спросил я с насмешкой, — уж не злой ли это дух?
Я опять становился здравомыслящим существом — Пирамид выскочил в окно соседней комнаты и я не чувствовал больше на себе странного, притягивающего взгляда его зеленых глаз.
— Вы не жили с ним в продолжении шести месяцев, — спокойно ответил Дик, — и не ощущали этих вечно устремленных на вас глаз, как я. И не я один это испытал. Вы, вероятно, знаете Вайчерлей, известного проповедника?
— Мои сведения в истории современной церкви не обширны, — возразил я, — но по имени я его конечно знаю; что с ним приключилось?
— Он был в продолжении десяти лет бедным, никому неизвестным священником в Eart End[2], и вел одну из тех благородных, самоотверженных жизней, какие иногда и в наш век встречаются. В настоящее время он состоит проповедником современного христианства в South Кенсингтоне[3], ездит на службу на прекрасно выезженной паре арабских лошадей и все, вплоть до округленных складок его жилета, свидетельствует о его благосостоянии. Он недавно заходил ко мне по поручению принцесс — они хотят поставить одну из моих пьес в пользу фонда «неимущих священников».
— Ну, что ж Пирамид обескуражил его? — спросил я с легкой насмешкой.
— Нет, — ответил Дик, — насколько я мог судить, он одобрил его намерения. Нужно вам сказать, что в ту минуту, когда Вайчерлей входил ко мне, Пирамид подошел к нему и начал ласково тереться около его ног. Тот нагнулся и погладил его.
— О! — произнес викарий со странной улыбкой, — теперь он к вам явился?
Дальнейшие объяснения были излишни между нами. Я понял смысл этих немногих слов. В продолжении некоторого времени я совсем потерял из виду Дика, хотя мне часто приходилось о нем слышать.
Он быстро шел в гору и считался одним из самых талантливых современных драматических писателей. Что касается Пирамида — я совсем забыл о его существовании, но вот как-то однажды, зайдя к своему приятелю-художнику, начинавшему после долгой и тщетной борьбы с нищетою приобретать известность — я увидал пару знакомых зеленых глаз, сверкнувших на меня из темного угла мастерской.
— Ну, конечно, воскликнул я, нагибаясь, чтобы лучше рассмотреть животное, — у вас кот Дика Данкермена.
— Да, — сказал художник, переводя глаза с мольберта на меня, — мы не можем складывать всю свою жизнь согласно идеалам, — и я, вспомнив другие подобные речи, — поспешил переменить разговор.
С тех пор мне случалось встречать Пирамида у многих из моих приятелей. Они дают ему всевозможные имена, но я убежден, что это все тот же кот: мне хорошо знакомы его зеленые глаза.
Его водворение в доме всегда им приносит успех, но прежними людьми они никогда уже больше не станут.
Иногда, сидя у себя в кабинете, я задаю себе вопрос — не услышу ли и я когда-нибудь царапанье у своей двери.
Матрос в жизни и на сцене
Эти несносные панталоны причиняют ему массу страданий. По нескольку раз в минуту он останавливается посередине улицы и с отчаянием собирается опять их нести в руках.
Я уверен, что раз в прекрасный день, когда он забудется и не станет следить за ними в оба глаза, они упадут и выйдет пренеприятный конфликт.
Если бы матрос, фигурирующий обыкновенно на сцене, захотел послушать нашего совета, то не стал бы дожидаться, пока с ним случится подобный неприятный инцидент, а купил бы пару хороших и крепких подтяжек.
Матросов в обычной жизни не беспокоят так их панталоны, как этих бедняков на сцене. Почему же это? На своем веку я видел массу матросов и только раз в жизни, насколько я помню, был свидетелем, как один матрос сбросил свои невыразимые.
Вообще и в других отношениях матрос на сцене во многом отличается от настоящего.
Например, матрос на сцене, когда надевает штаны держит их одной рукой сзади, другой спереди, потом подпрыгивает на воздух, брыкнет одной, другой ногой и дело сделано.
Настоящий же матрос начинает всякое дело, отпустив предварительно крепкое словцо. Потом он прислоняется к стене, развязывает пояс, подтягивает рукою свои брюки, величиною в Черное море, притом не двигаясь с места (он никогда не задает себе труда подпрыгивать на воздух) засовывает их под свою куртку, трясет по очереди правой и левой ногой и дальше продолжает свой путь.
Если смотреть со стороны, то нельзя сказать, чтобы была очень живописная картина.
Самое сокровенное желание матроса на сцене, чтобы его подрал черт.
«Черт меня побери!» — кричит он всякому встречному, но никто не исполняет его просьбы.
Его единственное желание, с которым он постоянно обращается к другим действующим лицам на сцене это: «закрепить снасти, стоп!» Лично я не знаю, как это делается и вообще можно ли это сделать; но матрос на сцене обыкновенно такой хороший и добрый человек и я вполне убежден, что он никогда бы не посоветовал ничего такого, что бы пошло в разрез с их религиозным чувством или повредило бы их здоровью.
Театральный матрос очень хорошо относится к своей матери и превосходно танцует харнпайп[4], что же касается настоящих матросов, то я никогда не видал, чтобы они танцевали харнпайп, хотя неоднократно наводил справки и просил их об этом.
Матрос на сцене обыкновенно очень веселый и производящий много шума господин; настоящие же матросы очень почтенные и чистосердечные люди, по крайней мере, очень многие из тех, которых мне приходилось видеть; они кажется скорее тихие и спокойные, чем веселые и никогда не производят никакого шума и никаких скандалов.
У театрального матроса на корабле во время плаванья масса свободного времени. Самая тяжелая работа, за которою я когда-либо видал матроса, состояла в том, что он сворачивал канаты и мыл палубу корабля. Но надо вам знать, что это считалось самым тяжелым моментом в его жизни. Обыкновенно же все время уходит на болтовню с капитаном корабля.
Заговорив о море, нельзя пропустить удобного случая, чтобы не рассказать о замечательно странном поведении моря на сцене.
И действительно, страшно трудно плавать по морю на сцене, ибо течение его так сбивчиво.
Что касается волн, то они настолько обманчивы и непостоянны, что положительно нет никакой возможности управлять кораблем. Сейчас они все бьют и наступают на бакборт, между тем как с другой стороны судна море совершенно спокойно, через минуту они переменяют направление и все разом атакуют штирборт и, прежде чем капитан успеет сообразить, как отразить их нападение и в какую сторону направить корабль, как вдруг вокруг со всех сторон начинает волноваться океан и катит целую массу воды в корму корабля.
— Никакое знание моря не может принести пользы при таком необыкновенном поведении моря и корабль неизбежно должен испортиться и в конце концов потонуть.
Буря на море (на сцене) представляет ужасное зрелище. Раскаты грома и молнии не перестают ни на минуту; люди бегают и суетятся, как угорелые, на палубе вокруг мачты; героиня с распущенными волосами, со слезами на глазах, держит на руках своего ребенка и, как сумасшедшая, бросается из стороны в сторону. Один только комик сохраняет полное спокойствие.
Через несколько минут волна заливает палубу, мачта ломается, вода проникает в пороховой погреб и всегда за тем происходит ужасный взрыв.
Шум от этого взрыва очень напоминает собою звук, когда рвут полотняные простыни; все пассажиры и прислуга стремглав бросаются к лестнице, которая ведет в каюты, очевидно, с целью удрать от моря,
