неживое в радиусе пятидесяти ярдов вымокло насквозь (кроме самих Гарриса с поливальщиком).
Один взбешенный джентльмен, который так вымок, что своя дальнейшая судьба его уже не интересовала, выскочил на арену и вступил в схватку. Все втроем они продолжили выметать кишкой перекресток. Они возносили ее в небеса, и вода обрушивалась на присутствующих муссонным ливнем. Они обращали ее к земле, и вода устремлялась бурливым потоком, который сбивал людей с ног — или мочила струей в живот, сгибая каждого пополам.
Никто из троих не ослабил хватки и не оставил кишки; никто из троих не выключил воду. Казалось, они сражались с некой слепой стихией. Через сорок пять секунд, как сообщал Джордж, который засек время, они полностью очистили прилегающую территорию от всего живого (за исключением одной собачонки, которая, сочась как водяная нимфа, каталась под струей сбоку набок, все же храбро пытаясь и пытаясь вскочить на ноги, вызывая на поединок силы ада, восставшие, как ей, по-видимому, показалось, из преисподней).
Мужчины и женщины, побросав велосипеды, бросились в лес. Из-за каждого мало-мальски подходящего дерева выглядывало по мокрой разгневанной голове.
Наконец, на поле битвы появился здравомыслящий человек. Бросив вызов смерти, он дополз до гидранта и завинтил кран. Затем из-за четырех десятков стволов начали выползать человеческие существа; кто вымок больше, кто меньше, но выраженьице про запас было у каждого.
Сначала я даже начал прикидывать, как будет сподручнее транспортировать в гостиницу останки Гарриса — на носилках или в просто в бельевой корзине. В данном случае, я считаю, жизнь Гаррису спасла расторопность Джорджа. Оставшись сухим и будучи потому в состоянии бегать быстрее, он опередил толпу. Гаррис хотел было начать объяснения, но Джордж его оборвал.
— Садись, — приказал Джордж, вручая ему велосипед, — и дуй. Они не знают, что мы с тобой. Можешь нам полностью доверять. Мы не сдадим тебя. Мы будем болтаться сзади и путаться у них под ногами. Начнут стрелять, езжай зигзагами.
Я хочу, чтобы эта книга оставалась строгим перечнем фактов, нетронутых никакой фантазией, и, таким образом, представил описание данного инцидента Гаррису — дабы в повествование не вкралось ничего постороннего; чтобы оно оставалось правдой, только правдой и одной лишь правдой.
Гаррис считает, что описание гиперболизировано, но, тем не менее, признает, что один или два человека действительно могли быть «обрызганы». Тогда я предложил ему стать под струю воды, направленную из шланга с расстояния двадцати пяти ярдов, после чего попытать у него дополнительно, насколько корректен мог быть термин «обрызганы». Но он отказался от эксперимента. Далее, Гаррис настаивает, что в катастрофу не могло попасть более шести человек максимум, и что число сорок — нелепое преувеличение. Я предложил вернуться с ним вместе в Ганновер и навести по этому вопросу конкретную справку, но это предложение он отклонил равным образом. Таким образом я считаю, что мой рассказ является корректным и сдержанным изложением события, о котором известное число ганноверских жителей с горечью вспоминает по сей самый день.
Мы уехали из Ганновера в тот же вечер и прибыли в Берлин как раз вовремя чтобы поужинать и пройтись перед сном. Берлин разочаровывает — в центре от людей некуда деться; окраины безжизненны; единственная достопримечательность, улица Унтер-ден-Линден, попытка совместить Оксфорд-стрит с Елисейскими полями, не производит никакого впечатления ровным счетом (для своих размеров широковата); берлинские театры изысканны и очаровательны, игре актера в них придается большее внимание, чем костюму и декорациям, репертуар часто меняется, успешные вещи идут снова и снова (только не каждый день, так что вы можете неделю подряд ходить в один и тот же берлинский театр и каждый вечер смотреть новую пьесу); опера не заслуживает внимания; оба мюзик-холла отличаются пустой пошлостью и банальностью, устроены плохо (слишком просторные и потому неуютные). В берлинских кафе и ресторанах самое оживленное время с полуночи до трех утра. Причем большинство завсегдатаев в семь снова уже на ногах. Или берлинец разрешил величайшую проблему современности, как обходиться без сна, или, вместе с Карлайлом, взгляд его устремлен в Вечность.
Лично я больше не знаю такого города, где позднее время было бы так же в моде, за исключением Санкт-Петербурга. Но петербуржцы не встают рано утром. В Санкт-Петербурге представления в мюзик- холлах, которые принято посещать
Потсдам, берлинский Версаль, — прелестный городок, расположенный среди лесов и озер. Здесь, на тенистых дорожках обширного спокойного парка Сан-Суси, легко можно представить, как тощий высокомерный Фридрих прогуливался со строптивым Вольтером.
Следуя моему совету, Джордж с Гаррисом согласились не задерживаться в Берлине, а поспешить в Дрезден. Почти все что может предложить Берлин, лучше смотреть не в Берлине, и мы решили удовлетвориться просто поездкой по городу. Портье порекомендовал нам извозчика, который, так заверил портье, в два счета покажет нам все, что можно здесь показать. Сам извозчик, который заехал за нами наутро в девять, был сущим кладом. Это был умный, интеллигентный человек, хорошо знающий город; его немецкий мы без труда понимали, он сам знал немного английский, которым при необходимости можно было заполнять наши провалы в немецком. Словом, извозчик был безупречен; но вот лошадь его оказалась самой черствой скотиной, на которой мне вообще доводилось ездить.
Она невзлюбила нас с первого взгляда. Первым из гостиницы вышел я. Она обернулась и осмотрела меня холодным стеклянным глазом. Затем переглянулась с другой лошадью, своей подругой, стоявшей рядом. Я знаю, что она сказала. Морда у нее была выразительна, и она ничего не пыталась скрыть. Она сказала:
— Летом у нас попадаются такие клоуны, вообще просто.
В следующий момент появился Джордж и подошел ко мне. Лошадь снова обернулась и посмотрела. (Я ни разу не видел, чтобы лошади могли так выворачиваться. Я видел, какие штуки проделывает со своей шеей жираф, глаз просто не оторвешь, но наше животное больше смахивало на кошмар, который снится после пыльного дня в Эскоте, подкрепленного обедом с шестеркой старых друзей. Если бы оно просунуло морду между своих задних ног и посмотрело на меня оттуда, я бы, наверно, не удивился.) Похоже, Джордж произвел на нее еще большее впечатление, чем я сам. Она опять повернулась к своей подруге:
— Вообще просто. Наверно, где-то их специально выращивают.
И она продолжила слизывать мух со своего левого плеча. (Я подумал, что она, должно быть, в юности утратила мать, и ее воспитала кошка.)
Мы с Джорджем забрались в экипаж и стали ждать Гарриса. Он появился чуть позже. Лично мне показалось, что вид у него был весьма изящный. На нем был белый фланелевый костюм с бриджами, который он заказал специально для езды на велосипеде в жару. Шляпа его, возможно, была несколько незаурядной, но от солнца защищала как следует.
Лошадь окинула его единственным взглядом, сказала «Gott in Himmel!» [1] (сказать более вразумительно лошади не дано), и припустилась по Фридрихштрассе, а Гаррис с извозчиком остались на тротуаре. Хозяин приказал лошади остановиться, но она не повела ухом. Они побежали за нами и нагнали на углу Доротеенштрассе. Я не разобрал полностью, что сказал лошади человек, он говорил быстро и в возбуждении, но несколько фраз уловил, вроде:
— Мне деньги зарабатывать надо, или как? А тебя-то кто спрашивал? Вот и замолчи, пока кормят.
Лошадь оборвала беседу, без спроса свернув на Доротеенштрассе. Она вроде сказала:
— Да ладно, ладно, хватит болтать. Работа значит работа. Только держись подальше от центра, где только можно.
Напротив Бранденбургских ворот наш возница подвязал вожжи к кнуту, спрыгнул с козел и подошел к нам. Сообщив о Тиргартене, он подробно рассказал о Рейхстаге, приведя точную высоту, длину, ширину — как настоящий экскурсовод. Затем он перешел к Воротам. Он сообщил, что они построены из песчаника, как имитация «проперлеев» в Афинах.
Здесь лошадь, от нечего делать лизавшая себе ноги, повернула голову. Она ничего не сказала, она
