Ждали мы, как мне показалось, очень немало. Вернулся он с пустыми руками, имея взволнованный вид. Мы спросили, куда он девал подушечку. Он сказал, что подушечки у него нет; что он передумал; что тетушке, как он считает, подушечка не понравится. Что-то явно было не так. Мы попытались докопаться до истины, но разговорить Джорджа не удалось. Когда число заданных ему вопросов перевалило за двадцать, он стал отвечать односложно.
Однако вечером, когда мы остались с ним наедине, он сам начал тему.
— Странные они кое в чем, эти немцы.
— А в чем дело?
— Ну, — отозвался он, — вот эта подушечка, которую я хотел.
— Для твоей тетушки, — кивнул я.
— Ну да, а что? — Джордж вспыхнул в секунду (никогда не видел людей, таких щепетильных в отношении теток). — Мне что, нельзя купить тетке подушку?
— Не волнуйся, — ответил я. — Я не возражаю, нет… Я тебя уважаю за это.
Он взял себя в руки и продолжил:
— Там на витрине было четыре штуки, если ты помнишь. Все как одна, на каждой ценник, где черным по белому — двадцать марок. Я не утверждаю, что говорю по-немецки бегло, но обычно меня без труда понимают, да и я разбираю, что мне говорят, если, разумеется, не лопотать. Захожу в магазин. Подходит девчонка, хорошенькая, существо безобидное, можно почти сказать, скромное… От таких девчонок, в общем, такого совершенно не ожидаешь… Никогда в жизни так не удивлялся.
— Удивлялся чему?
(Джордж всегда полагает, что когда он начинает рассказывать, вы уже знаете, чем он закончит; такой метод рассказывать доводит до исступления.)
— Тому что случилось, — ответил Джордж. — О чем я тебе и рассказываю! В общем, улыбается и спрашивает, что мне надо. Это я понял правильно, ошибки никакой быть не может. Кладу на кассу двадцать марок и говорю: «Будьте добры, подушку». Она вылупилась, как будто я требую пуховый матрац. Может быть, думаю, не расслышала, повторяю громче. Если бы я пощекотал ей шею, она бы так не удивилась, и не разозлилась бы. Говорит, что это, наверно, ошибка. Я не хотел пускаться в разговор, еще точно запутаешься, говорю, никакой ошибки нет. Показываю на деньги и повторяю, в третий раз, что мне нужна подушка, «подушка за двадцать марок».
Выходит другая девчонка, постарше. Первая ей повторяет, что? я сказал, а сама как не своя. Вторая ей не верит: не похож, мол, я на человека, которому нужна подушка. Переспрашивает меня, сама, чтобы удостовериться: «Говорите, вам нужна подушка?» «Уже три раза сказал, — говорю, — и еще раз скажу: мне нужна подушка!» «Нет, — говорит, — не получите вы подушки».
Тут я разозлился. Если бы мне не нужна была эта подушка, на самом деле, я бы ушел. Но вон они, в окне, подушки, и надо понимать, продаются. Почему же не получу я подушки? «Получу!» — говорю. Это простое предложение. Произнес я его решительно.
Здесь выходит третья девчонка — они трое, я понял, и было все войско. Такая быстроглазая, фривольная девица, эта третья. В другой раз бы она мне понравилась, но сейчас только взбесила — куда их там трое, на одну подушку?
Первые две начинают объяснять третьей, что к чему. Они рассказывают, а она начинает хихикать — такие будут чему попало хихикать. Рассказали и начинают трещать как сороки, и через каждое слово смотрят на меня, и чем больше смотрят, тем больше эта третья хихикает. Под конец захихикали все втроем, идиотки. Можно подумать я клоун, и даю приватное представление.
Третья более-менее успокоилась и подходит ко мне, причем все хихикает. Говорит: «А если получите, уйдете?». Я сначала не совсем понял, она повторяет: «Эту подушку. Когда вы ее получите, то уйдете? Отсюда? Сразу же?».
Да мне только того и надо, так ей и говорю. Только без подушки никуда не пойду, говорю, ни за что, — всю ночь простою, а не уйду.
Она назад к этим двум. Ну думаю, сейчас принесут мне подушку, и дело с концом. Вместо этого происходит нечто самое странное. Две вторые зашли за первую — всё хихикают и хихикают — и подталкивают ее ко мне. Подтолкнули поближе, и тут — я даже ничего не понял! — она кладет мне руки на плечи, становится на цыпочки и целует. Потом прячет лицо в фартук и убегает, за ней вторая. Третья открывает мне дверь и откровенно ждет, чтобы я уходил, а я так смутился, что ушел и оставил свои двадцать марок. Ничего против поцелуя я не имел, конечно… Хотя мне нужен был не совсем поцелуй, мне была нужна подушка. Но не идти же обратно… Я вообще ничего не понимаю.
— А что ты просил?
— Подушку.
— Это что тебе было надо, понятно. Меня интересует, как ты назвал ее по-немецки, слово?
— Ein Kuss.
— Ну так тебе нечего жаловаться. Здесь все не так просто. «Ein Kuss» вроде как бы и должен быть подушкой, но только это не подушка, это «поцелуй»… А «ein Kissen» как раз подушка. Ты сбился на этих двух словах, и не ты первый. Сам я не особо в таких вещах разбираюсь, но… Ты предложил за поцелуй двадцать марок, и, судя по тому, что ты рассказал про девчонку… Кое-кто бы сказал, что ты не переплатил. Так или так, но Гаррису лучше ничего не рассказывать… Если я точно помню, у него тоже есть тетя.
Джордж согласился, что Гаррису лучше ничего не рассказывать.
Глава VIII
Мы отъезжали в Прагу, и дожидались в огромном зале дрезденского вокзала минуты, когда власть имущие позволят нам выйти на перрон. Джордж, который отлучался к книжному киоску, вернулся с диким блеском в глазах.
— Я видел!
— Видел что? — спросил я.
Джордж был слишком возбужден и вменяемо ответить не смог.
— Это здесь. Идет сюда, оба. Подождите, увидите сами. Я не шучу. Это правда!
Как обычно для этого времени года, в газетах появлялись более-менее серьезные статьи про морского змея, и я сначала подумал, что Джордж имеет в виду этого змея. В следующую секунду я сообразил, что здесь, в середине Европы, в трехстах милях от побережья, такая вещь невозможна. Не успел я переспросить, как он схватил меня за руку.
— Смотри! — воскликнул он. — Я что, не прав?
Я обернулся и увидел то, что, я полагаю, доводилось видеть мало кому из живых англичан — туриста-британца с точки зрения континентальной идеи, в сопровождении своей дочери. Они приближались к нам, из плоти и крови (если только нам это не снилось), живые и настоящие — «милор»- англичанин и «миис»-англичанка — такие, как в продолжение поколений изображались в европейских юмористических журналах и на европейской юмористической сцене.
Они были безупречны до малейшей детали.
Мужчина — высокий, худой, рыжие волосы, огромный нос, длинные бакенбарды. Поверх крапчатого костюма на нем было легкое пальто, доходящее почти до пят. Белый пробковый шлем, зеленая москитная сетка, на боку театральный бинокль. В руке, обтянутой лиловой перчаткой, он держал альпеншток, который был чуть длиннее его самого.
Дочь — долговязая, костлявая; платье описать не сумею (мой дедушка, мир его праху, наверно сумел бы — ему такое было больше знакомо). Могу только сказать, что мне оно показалось коротковатым; оно
