великолепные: не надо ни нажимать на педали, ни рулить. Положитесь на них — скажите, когда вам нужно быть дома, и все, больше ничего не потребуется. Эдвин может свешиваться с седла и нашептывать на ушко Анжелине вечную милую ерунду, а Анжелина, чтобы скрыть краску смущения, может разворачиваться лицом к горизонту — волшебный велосипед сам по себе следует заданным курсом.
И всегда светит солнце, и всегда сухие дороги. И нет на плакате ни сурового папаши, не спускающего глаз со своей дочери, ни тети, появляющейся всегда некстати, ни исчадия ада — маленького братца, подсматривающего из-за угла, — ничто им не мешает. Боже мой! Ну почему не было «Лучших в Британии» и «Эврик» в годы моей юности?!
А вот «Лучший в Британии» или «Эврика» стоит, прислонившись к воротам: он тоже устает. Весь день трудился он в поте лица, катая наших молодых людей. Люди добросердечные, они слезли и дали ему отдохнуть. Они сидят на травке под сенью величественных деревьев; травка мягкая, не мокрая. У ног их струится поток. Кругом тишь и благодать.
Испокон веков рекламные художники стремятся изобразить тишь и благодать.
Но я не прав, утверждая, что рекламный велосипедист никогда не крутит педали. Теперь я припоминаю, что попадались мне на плакатах джентльмены, работающие изо всех сил, я бы даже сказал, из последних сил. Они изнемогают от тяжкого труда, они отощали, пот выступает на лбу; ясно, что, окажись за плакатом подъем, они спасуют перед ним или падут бездыханными. И все это оттого, что они упорно ездят на машинах дурного качества. Если бы они ездили на «Путни-популяр» или на «Баттерси Баундер», как сообразительный молодой человек в центре плаката, они были бы избавлены от всех этих мучений. Тогда единственное, на что им пришлось бы тратить силы, как бы в знак благодарности, — это выглядеть счастливыми, да разве что еще притормозить, когда машина начнет в молодом задоре терять голову и помчится слишком быстро.
Вы, выбившиеся из сил молодые люди, сидящие на жерновах, вымотавшиеся так, что уже не обращаете внимания на проливной дождь; вы, уставшие девушки с мокрыми спутанными волосами, не знающие, который час, и страстно желающие выругаться, но не умеющие этого делать; вы, солидные лысые мужчины, пыхтящие и ворчащие, медленно исчезающие в дали бесконечной дороги; вы, раскрасневшиеся, убитые горем почтенные матроны, до боли в ногах жмущие на медленно крутящиеся педали, — почему вы не позаботились купить «Лучший в Британии» или «Эврику»? Почему на земле преобладают велосипеды несовершенных моделей?
Или с велосипедами творится то же, что и со всем другим? Неужели Рекламу не удается воплотить в Жизнь?
Что меня в Германии всегда чарует и восхищает — это немецкая собака. В Англии устаешь от старых пород, все знают их как свои пять пальцев: мастиф — собака цвета сливового пудинга; терьер — черный, белый, взъерошенный — всякие встречаются, но всегда злой; колли, бульдог — ничего нового. В Германии же — тьма разновидностей. Там вы встретите собак, каких никогда и нигде больше не увидите; вы и не догадаетесь, что это собаки, пока они на вас не залают. Это так свежо, так интересно. В Зигмарингене Джордж подманил какую-то собаку и обратил на нее наше внимание. Она была похожа на помесь трески с пуделем. Не берусь утверждать, может, она и не была помесью трески с пуделем. Гаррис хотел ее сфотографировать, но она перемахнула через забор и юркнула в кусты.
Я не знаю, какую цель преследуют немецкие собаководы; свои замыслы они держат в строжайшей тайне. Джордж предположил, что они пытаются вывести грифона. Его гипотеза не лишена оснований, и мне не раз попадались отдельные экземпляры, внешний вид которых свидетельствовал о том, что эксперимент близок к удачному завершению. И все же мне хочется верить, что эти особи — всего лишь игра случая. Немцы — народ практичный, а зачем им нужны грифоны — понять невозможно. Если они захотят вывести какую-нибудь диковинку, то для этого уже есть такса! Что еще? К тому же держать грифона дома неудобно, все будут постоянно наступать ему на хвост. Я считаю, что немцы пытаются вывести русалку, которую можно было бы научить ловить рыбу.
Ибо немец не терпит лености. Ему нравится, когда его собака работает, и немецкая собака любит работать, в этом не может быть сомнений. Жизнь английского пса покажется ей жалким прозябанием. Представьте себе сильное, деятельное и смышленое животное с весьма живым темпераментом, обреченное на полное бездействие двадцать четыре часа в сутки! Поставьте себя на его место! Неудивительно, что нашему псу кажется, что его не понимают, он требует неизвестно что и постоянно устраивает со всеми склоку.
Немецкой же собаке, наоборот, есть чем заняться. Она вся в делах. Только посмотрите, как она вышагивает, впряженная в молочную тележку! Ни один церковный староста при сборе пожертвований не испытывает большего довольства собой! Никакой настоящей работы она не делает — тележку толкает молочница, собака же лает; так уж видится ей разделение труда. Вот что она говорит себе: «Моя старуха не умеет лаять, но она может толкать. Отлично!»
Приятно видеть, с каким увлечением и гордостью выполняет собака свою работу. Мимо проходит какой-то праздношатающийся пес и что-то говорит, должно быть, язвит по поводу жирности молока. Наша собака резко останавливается, не обращая внимания на транспорт:
— Простите, вы что-то сказали насчет нашего молока?
— Ничего подобного, — с невинным видом заявляет пес. — Я всего лишь сказал, что сегодня хороший денек, и спросил, почем нынче колодезная вода?
— Ах, вы спросили, почем нынче колодезная вода? Вам это интересно знать?
— Да, будьте добры, если вас это не затруднит.
— С удовольствием вам отвечу. Вода стоит…
— Хватит, пошли! — говорит старушка.
Она устала, ей жарко и не терпится поскорей закончить обход клиентов.
— Нет, подожди. Ты слышишь, на что он намекает?
— Ладно, брось! Вот едет трамвай, сейчас нас всех задавит.
— Нет, не брошу. Этого нельзя так оставлять. Он спрашивает, почем колодезная вода, и он узнает! Так вот, она стоит в двадцать раз дороже…
— Ох, загонишь ты меня в гроб! — патетически восклицает старушка, изо всех своих старческих сил пытаясь оттащить ее. — Боже мой! Знала бы, оставила тебя дома!
На них мчится трамвай; их ругает извозчик; с другой стороны улицы к ним спешит еще одна огромная псина, впряженная в хлебную тележку, явно боясь опоздать принять личное участие в скандале; за ней бежит плачущая девочка; собирается небольшая толпа; к месту происшествия спешит полицейский.
— Она стоит, — говорит собака молочницы, — ровно в двадцать раз дороже, чем дадут за твою шкуру после того, как я тебя отделаю.
— О, вам так кажется?
— Да, жалкий потомок французского пуделя, пожиратель капусты…
— Сил моих больше нет! — говорит несчастная молочница. — Я говорила, вгонит она меня в гроб.
Но собака слишком занята и не обращает на нее внимания. Через пять минут, когда движение восстановлено, девочка булочника собрала свои перепачканные в пыли булочки, а полицейский удалился, переписав фамилии и адреса всех, оказавшихся в тот момент на улице, она снисходительно оглядывается.
— Немного досадно, — соглашается она. Но тут же как ни в чем не бывало беззаботно добавляет: — Но все же я ему показала, почем нынче ведро воды. Впредь не будет совать нос не в свои дела.
— Будем надеяться, — говорит старушка, удрученно глядя на залитую молоком улицу.
Но самое любимое ее развлечение — это подождать наверху другую собаку и затеять с ней бег наперегонки вниз по спуску. Тут хозяин занят главным образом тем, что бежит за тележкой и подбирает все, что с нее сыплется: буханки, капусту, рубашки. Внизу собака останавливается и ждет хозяина.
— Ну как, неплохой забег? — тяжело отдуваясь, замечает она, когда к ней подходит человек, нагруженный до подбородка. — Я бы обогнала ее, если бы этот глупый мальчишка не путался под ногами. Надо же было ему попасться мне на дороге, когда я свернула за угол! Ты заметил его? А я нет, вот жалость! Почему он так плачет? Да я сшибла его с ног и пробежалась по нему. А кто просил его путаться под ногами? Ужасно! Как это люди могут оставлять детей без присмотра? Ведь они же страшно мешают. Ба, да что-то,
