какая-то сырость; у меня начинается кашель.
— Да и со мной творится что-то неладное, — подхватил Джордж. — Не могу спать у реки, хоть убей. Весной я целую неделю жил у Джо, так каждую ночь просыпался в семь, и дальше сон уже не шел.
— Оставим и это предложение без последствий, — продолжил Гаррис. — Мне река тоже не по душе — разыгрывается подагра.
— Мне полезен горный воздух, — сказал я. — Как насчет похода по Шотландии?
— В Шотландии сыро, — сказал Джордж. — В позапрошлом году я был в Шотландии три недели и три недели не просыхал… не в том смысле, конечно.
— Хорошо бы съездить в Швейцарию, — предложил Гаррис.
— И не мечтай. Одних нас в Швейцарию ни за что не отпустят, — остудил его я. — Помните, как вышло в прошлый раз? Нам нужно найти такие условия, в которых чахнут нежные женские и детские организмы, найти такую страну, где дороги плохи, а гостиницы отвратительны, где нет никаких удобств и нужно работать ногами. Возможно, придется и голодать…
— Полегче на поворотах! — закричал Джордж. — Полегче! Не забывайте, я ведь тоже еду.
— Идея! — воскликнул Гаррис. — Велопробег! Путешествие на велосипедах!
Лицо Джорджа выражало колебания.
— Когда едешь на велосипеде, то дорога всегда идет в гору, — сказал он. — И ветер дует в лицо.
— Но бывают и спуски, и попутный ветер, — сказал Гаррис.
— Что-то я этого не замечал, — возразил Джордж.
— Лучше велосипеда ничего не придумаешь, — убеждал Гаррис.
Я был склонен разделить его восторги.
— И я вам скажу, куда мы отправимся, — продолжал он, — в Шварцвальд.
— Но это же сплошной подъем! — воскликнул Джордж.
— Не совсем, — возразил Гаррис, — скажем, на две трети. И вы забываете об одном.
Он опасливо огляделся и зашептал.
— В горы проложена железная колея, а по ней ходят такие вагончики с зубчатыми колесиками…
Тут отворилась дверь и появилась миссис Гаррис. Она сказала, что Этельберта уже надевает шляпку, а Мюриэль, так нас и не дождавшись, представила публике «Сумасшедшее чаепитие».
— Клуб, завтра, четыре, — прошипел мне на ухо Гаррис, я передал информацию Джорджу, и мы пошли наверх.
Глава II
С Этельбертой я решил объясниться в тот же вечер. Для начала я сделаю вид, что неважно себя чувствую. Суть в том, что Этельберта это должна заметить. Я с ней соглашусь и объясню все переутомлением. Затем я непринужденно переведу разговор на состояние моего здоровья в целом: станет очевидной необходимость принять энергичные и безотлагательные меры. Я даже полагал возможным, проявив известный такт, повернуть дело так, что Этельберта сама предложит мне съездить куда-нибудь. Я представлял, как она говорит: «Нет, дорогой, тебе необходимо переменить обстановку. Не спорь со мной, тебе надо уехать куда-нибудь на месяц. Нет, и не проси, с тобой я не поеду. Тебе нужно побыть с другими людьми. Попробуй уговорить Джорджа и Гарриса — может, они согласятся поехать с тобой. Поверь мне, при твоей работе отдых просто необходим. Постарайся на время забыть, что детям нужны уроки музыки, ботинки, велосипеды, настойка ревеня три раза в день. Постарайся не думать, что на свете есть кухарки, обойщики, соседские собаки и счета от мясника. Есть еще на свете потаенные уголки, где все ново и незнакомо, где твой утомленный мозг обретет покой, где тебя осенят новые мысли. Поезжай туда, а я за это время успею соскучиться по тебе, по достоинству оценю твою доброту и преданность, а то я начинаю забывать о них — ведь человек, привыкая, перестает замечать сияние солнца и красоту луны. Поезжай и возвращайся отдохнувшим душой и телом, еще лучшим и умнее, чем сейчас».
Но даже если наши желания и сбываются, то подается это совсем под другим соусом. С самого начала все пошло прахом: Этельберта не заметила, что я неважно себя чувствую; пришлось обратить на это ее внимание.
— Извини, дорогая, мне что-то нездоровится.
— Да? А я ничего и не заметила. Что с тобой?
— Сам не знаю, — ответил я. — Боюсь, это надолго.
— Это все виски, — решила Этельберта. — Ты обычно не пьешь, только у Гаррисов. От виски тебе всегда плохо.
— Виски тут ни при чем, — заметил я. — Надо смотреть глубже. По-моему, мой недуг скорее душевный, чем телесный.
— Ты опять начитался критических статей, — сказала Этельберта. — Почему бы тебе не послушать моего совета и бросить их в огонь?
— И статьи здесь ни при чем. За последнее время мне попалась пара весьма лестных отзывов.
— Так в чем же дело? — спросила Этельберта. — Ведь должна же быть какая-то причина!
— Нет, — ответил я, — в том-то все и дело, что причины нет. Одно лишь могу сказать: в последнее время мною овладело странное чувство беспокойства. — Этельберта посмотрела на меня с любопытством, но ничего не сказала, и я продолжил: — Это утомительное однообразие жизни, эта сплошная череда тихих, безоблачных дней) способны вселить беспокойство в кого угодно.
— Нашел, на что жаловаться, — сказала Этельберта. — Кто знает, наступят пасмурные дни, и не думаю, что они придутся нам по душе.
— А я в этом не так уж и уверен, — ответил я. — В жизни, наполненной одними лишь радостями, даже боль, представь себе, может явиться желанным разнообразием. Я иногда задумываюсь, не считают ли святые в раю полнейшую безмятежность своего существования тяжким бременем. По мне, вечное блаженство, не прерываемое ни одной контрастной нотой, способно свести с ума. Возможно, я странный человек, порой я сам себя с трудом понимаю. Бывают моменты, — добавил я, — когда я себя ненавижу.
Частенько такой маленький монолог, заключающий намек на некие тайны, скрытые в глубинах нашего сознания, трогает Этельберту, но сегодня, к моему удивлению, он не произвел на нее должного впечатления. Насчет жизни в раю она посоветовала мне не волноваться, заметив, что это мне не грозит; то, что я — человек странный, всем известно, тут уж ничего не поделаешь, и если другие меня терпят, то нечего и расстраиваться. От однообразия жизни, добавила она, страдают все, тут она со мною согласна.
— Ты даже представить себе не можешь, как иногда хочется, — сказала Этельберта, — уехать куда- нибудь, бросив все, даже тебя. Но я знаю, что это невозможно, так что всерьез об этом и не задумываюсь.
До этого я никогда не слышал, чтобы Этельберта разговаривала в таком тоне. Это меня озадачило и безмерно опечалило.
— С твоей стороны очень жестоко говорить мне такие слова. Хорошие жены так не думают.
— Я знаю, — ответила она, — поэтому раньше и не говорила. Вам, мужчинам, этого не понять, — продолжала Этельберта. — Как бы женщина ни любила мужчину, порой он ее утомляет. Ты даже представить себе не можешь, как иногда хочется надеть шляпку и пойти куда-нибудь, и чтобы никто тебя не спрашивал, куда ты идешь и зачем, как долго тебя не будет и когда ты вернешься. Ты даже представить себе не можешь, как мне иногда хочется заказать обед, который понравился бы мне и детям, но при виде которого ты нахлобучил бы шляпу и отправился в клуб. Ты даже представить себе не можешь, как мне
