тормозов и стихло в холодном воздухе.
В этот же момент из-под навеса какой-то лавки появилась мужская фигура в пальто из овчины и в широкополой, напоминающей ковбойскую, шляпе.
— Марион Лэндерс?
Лэндерс подтвердил, что это он.
— Чарли Уотерфилд, отец Энни, — представился мужчина. Он был высок, сухощав, но даже под овчиной угадывалось брюшко, какое бывает у любителей выпить.
— Посидим, где теплее и люди есть.
На углу улицы перед зданием суда — невзрачным сооружением из крашенного белым теса на кирпичном фундаменте — стояла служебная машина. Сквозь голые ветви раскидистых деревьев у входа виднелась табличка «Шерифское управление», и Лэндерс подумал, что Чарли мог бы преспокойно ждать его у себя в теплом закутке, а не торчать на ветру у закрытой лавки. Остановившись у машины, Чарли Уотерфилд покосился на здание.
— Проклятые кассики. Опять под крышу набились. Каждую зиму так.
Он уселся за руль и захлопнул дверцу. Как только Лэндерс сел рядом, Уотерфилд протянул ему бутылку виски: «Хлебнешь?» Лэндерс с радостью взял бутылку. Уотерфилд тоже сделал хороший глоток и убрал ее к себе под сиденье.
Он не спешил трогаться. Целую минуту просидел неподвижно, положив руки без перчаток на баранку и глядя на пустынную площадь. Лэндерс дивился поразительной молчаливости этого человека и догадывался, что его неразговорчивость не от тупости или косноязычия, а от понимания того, как чудовищно трудно выразить что-либо словами. Потом Уотерфилд так же молча включил стартер и отжал педаль сцепления.
Они выехали на окраину, и Уотерфилд остановил машину у приземистого строения, которое на Севере назвали бы «заезжаловкой». Дом был погружен во тьму и казался вымершим. Уотерфилд постучал, дверь открыли мужчина в рубашке с расстегнутым воротником и женщина в вечернем платье. Их провели внутрь. Там был уют: низкие бра, негромкая музыка, длинный бар вдоль левой стены, а в глубине пятачок для танцев. Пластинка играла «Мужчину под зонтом» в исполнении Веры Линн. Когда они подъехали, Лэндерс заметил у дома с десяток машин. Их пассажиры были здесь.
Уотерфилда встретили дружескими восклицаниями. Кто-то поинтересовался:
— Эй, Чарли, это кто с тобой?
— Знакомый моей старшей. Из Люксора. Погостить приехал.
Никто не допытывался, что и как. Сказано, и точка. С гостем Чарли Уотерфилда надо держать себя так же, как с ним самим. При свете Лэндерс увидел у своего хозяина большие круги под глазами. Они придавали ему сходство с охотничьей собакой. И глаза смотрели также, как у хорошей гончей, — понятливо, печально и настороженно.
Для Уотерфилда быстро накрыли стоящий поодаль стол, подали бутылку виски, стаканы, лед, графин с водой. Все делалось, очевидно, по раз и навсегда заведенному порядку.
Они сидели, пили и разговаривали. Чарли больше расспрашивал об Энни, а Лэндерс отвечал.
Как она там, в Люксоре? Как выглядит, здорова ли? Житьем довольна? Развлекается? И работу не бросила? А знакомые — порядочные?
Это был единственный раз, когда неторопливый Чарли замялся, споткнувшись о слово «порядочные», потом поправился и сказал «хорошие». В окончательном виде вопрос звучал так: «А знакомые — хорошие?»
Лэндерс отвечал со всей обстоятельностью, на какую был способен, хотя мало что знал об Энни. Он, к примеру, не знал, работает она или нет. Он не понимал, как можно неделями шляться с вояками и одновременно работать. Своими сомнениями он, понятное дело, с ее родителем не поделился.
— Ни к чему ей эта работа, — заявил Уотерфилд. Сквозь его настороженный взгляд проглянула улыбка. — Денег я ей посылаю в достаток. Но ей нравится, я так понимаю.
Лэндерс счел за благо промолчать. У него не было сомнения, что Чарли является владельцем или совладельцем заведения. Один раз к столику подошла женщина в вечернем платье — она, видно, и вела дела — и что-то спросила насчет бара. «Потом поговорим», — сказал Уотерфилд, подняв печальные и настороженные глаза. Та мигом испарилась, а он продолжал расспрашивать об Энни.
Они приехали домой только в половине седьмого, когда уже светало. Лэндерс совсем опьянел и падал с ног от усталости, Уотерфилд же, напротив, был, что называется, ни в одном глазу, свеж и бодр. Он показал Лэндерсу его комнату, однако сам ложиться не собирался. Переодевшись в дневную форму, шериф отправился в свой обычный утренний объезд.
Вместо темно-синих суконных брюк, белой рубашки с погончиками и черного галстука он надел форменную рубашку цвета хаки, такие же брюки и галстук. Уходя, он предупредил Лэндерса, что, когда он проснется, Люсин будет дома и приготовит ему завтрак.
Так потекла жизнь Лэндерса в старом большом доме на Главной улице, потекла в соответствии с распорядком дня Чарли Уотерфилда, и в этот распорядок чем дальше, тем больше втягивался его гость. Он поднимался в полдень, завтракал, а после завтрака усаживался в полутемной необжитой гостиной почитать газеты. Потом обычно следовала прогулка по центральной части городка. По пути Лэндерс заглядывал в каждую бильярдную и пивную и в какой-нибудь непременно встречал Чарли. На ленч он съедал сандвич, запивая его кока — колой, куда каждый раз просил плеснуть виски. Поразительно, до чего же много было повсюду спиртного в главном городке «сухого» округа. Потом он возвращался в высокий неухоженный дом, где ему дали приют, и заваливался спать или опять читал. Вечером они втроем отправлялись куда-нибудь поужинать, а после, когда Люсин ложилась спать, начинали с Чарли объезд ночных заведений, который, как правило, продолжался до зари.
Лэндерс не мог пожаловаться на свое житье. По крайней мере он был в полной безопасности. Один лишь единственный раз Чарли коснулся его дезертирства: передавая ему книжку чистых увольнительных бланков, он сказал: «Где я взял их, там этих бумажек навалом. Можешь гостить сколько влезет».
Иметь увольнительные, конечно, хорошо, но они ничего не решали. Всякий раз, когда Лэндерс вспоминал Мейхью и его паскудные штуки с телефоном и то, что он сделал с 3516-й, он впадал в ярость — хотя тщательно скрывал ее от других — и еще и еще раз давал себе клятву, что не вернется в Кэмп О'Брайер.
Однако за вспышкой ярости и молчаливой клятвой самому себе тоже всякий раз начиналась долгая полоса убийственной хандры, которая гнала его куда глаза глядят — лишь бы было что выпить. Лэндерс не пробыл в Барлевилле и недели, как отчетливо осознал, что долго он тут не задержится.
Наутро после приезда его разбудил доносящийся из кухни дразнящий запах поджариваемой ветчины. Когда он оделся и спустился вниз, Люсин завтракала. Появление Лэндерса нисколько ее не удивило. На Люсин был какой-то мешковатый замызганный халат, из-под которого выглядывала теплая ночная рубашка. Невысокая, худенькая, она из-за огромного живота ходила переваливаясь, как гусыня. Кухня была просторная, удобная, стол у окна был залит солнечным светом. Люсин поставила перед ним тарелку аппетитной яичницы-болтуньи с коричневыми полосками ветчины и подрумяненные на огне кусочки хлеба и пошла одеваться.
Через два дня Лэндерс печально усмехался вспоминая Энни. Случилось так, как она и предвидела — он оказался с Люсин в постели, причем с опережением срока.
Произошло это совершенно неожиданно. На второе утро Люсин появилась в прелестном, до колен пеньюарчике и воздушной прозрачной комбинации. Поев Лэндерс пошел в гостиную почитать газеты, а она молча уселась неподалеку на диванчике у окна, разглядывая занесенную мелким сыпучим снежком улицу. На третье утро она внезапно плюхнулась к нему на колени смяв луисвиллскую «Курьер-джорнэл». Ни сразу, ни потом Лэндерс так и не понял, каким образом она оказалась у него на коленях. В эти часы, как нарочно, Чарли никогда не бывал дома.
Так к мерному распорядку жизни Лэндерса добавилась Люсин. Лэндерсу до смерти хотелось узнать сумеет ли он разговорить ее, поскольку, кроме односложных «привет» и «пока», он мало что слышал от нее. Они занимались любовью днем. Потом в большом стакане она обыкновенно сбивала ему сырые яйца с молоком для подкрепления сил, после чего он отправлялся в привычный обход по забегаловкам.
Чарли познакомил Лэндерса с несколькими женщинами, которые были не прочь развлечься. Почти
