Да, но как найти этот закон, если самые именитые специалисты сами себя ограничивают по мере того, как растет их слава?
Следите за ходом моих мыслей: знаменитый врач берет за визит 100, 200, 300 лир. Кто может заплатить подобную сумму, кроме состоятельных людей? Получается, что пациенты знаменитых врачей принадлежат к одной-единственной социальной категории. А это значит — и к одной физической категории, ибо уровень жизни вызывает изменения и в состоянии, и в настроении человека…
Это мне не по душе. Не потому даже, что люди бедные, малоимущие не могут обратиться за помощью к известным врачам, но потому хотя бы, что такое положение дел задерживает открытие закона, великого закона для всего организма, ибо опыт таких врачей ограничивается только одной социальной группой.
К комиссару полиции Милана
Уже два года я страдаю бессонницей.
Все хлопают меня по плечу, восклицают: «У тебя отменное здоровье!» В самом деле, лицо у меня, слава тебе господи, розовое. Но в мозгу одна за другой гибнут клетки. Каждый украденный у сна час — и тук-тук: погибла тьма мозговых клеток.
Но главное ведь не в этом, а в мыслях, которые приходят, когда ворочаешься под одеялом. Я вижу своих друзей, начальников, женщин, которых люблю; с жужжанием я кружу над ними, точно шмель. Утром мы все встречаемся, они с улыбкой идут мне навстречу, и я тоже приветливо с ними здороваюсь. Они не знают, что я думал о них ночью, иначе не стали бы даже со мной здороваться и помчались бы к Вам, господин комиссар, с жалобой на меня. Я заранее принял меры. Теперь, когда я открыто признался Вам в своем недуге, у меня в случае совершения преступления будут смягчающие вину обстоятельства.
Господин полицейский комиссар, как хорошо было мне прежде! Весело насвистывая, я выходил из дому и погружался в туман, как ребенок в мыльную пену. А теперь я до самого полудня мучаюсь темными мыслями, возникшими в ночной тьме. Они гвоздем засели в моем мозгу.
Скорее пришлите под мои окна на все будущие ночи отряд полицейских с мандолинами и лютнями, и пусть они поют тихие колыбельные песни. Не давайте мне спать, господин комиссар, это — ваш служебный долг. Предупредите преступление!
К Луиджи Фредди
Я побывал в Киногородке: звезды экрана, режиссеры, операторы, техники звукозаписи. Чудесное солнце освещало аллеи и лица. Строгий порядок и работа.
Я на цыпочках отделился от общей толпы, чтобы самому побродить по павильонам, среди статистов. На углу рабочие сооружали фасад дома. Один из них, весело насвистывая, укладывал кирпичи. Я подошел к нему, держа шляпу в руке.
— Простите, — сказал я, — не дадите ли мне автограф?
В этот момент мимо нас с воплями пронеслись несколько почтенных старушек из Милана, которые преследовали Камилло Пилотти, еще не успевшего после съемки снять фрак.
— Да, но я Антонио Дрей, плотник.
Я настаивал, и он с трудом вывел свою подпись на почтовой открытке.
Потом я расспросил его о семье, о чем он думает, что ест, какой у него марки велосипед.
— Снимите меня рядом с Антонио Дреем, — попросил я.
И фотографы — мгновенно, как в Голливуде, — исполнили мою просьбу. Я был очень взволнован. Как раз перед этим «лейка» запечатлела меня рядом с Мастрочинкуе и Виви Джой, а еще раньше я подробно интервьюировал Марио Камерини и других знаменитостей кино, и все это проделал совершенно спокойно.
Но сейчас я был очень взволнован, ведь рядом стоял Антонио Дрей, один из лучших в мире рабочих. Можно спорить о достоинствах актера, сценариста, режиссера. Но наши рабочие вне конкуренции, даже за границей признают их мастерство. И вот передо мной один из лучших плотников в мире.
Теперь ты понимаешь, дорогой Фредди, почему я позвал своих коллег, Бокказиле, Манци, Нандо, Маджо, Баракко, Вальтера, и мы устроили хоровод вокруг Антонио Дрея. Мы расспрашивали его о работе, просили автографы. Вскоре мы опубликуем в газете его портрет, такой же огромный, как портрет Блазетти и Лауры Нуччи.
К Марко Рамперти
Когда глашатаи объявили об избрании двадцати двух новых академиков, я подумал: «Вскоре я буду среди них. Двадцать два человека — это немало, а значит, у меня есть шансы на успех». Я встретил многих друзей, которые бежали, чтобы купить газету. Они тоже надеялись. Я заметил, что все мы тайно надеемся, что нас изберут в академики. Все? Да, все. В Милане 427 писателей и журналистов, 515 художников, скульпторов и архитекторов, и все мы ждем, что нас вот-вот сделают академиками. (В Риме, по последним данным, академиков примерно две тысячи, во всей Италии — около тридцати тысяч.) Вы, дорогой Рамперти, единственный — и я хвалю вас за это, — кто в частных беседах и публично заявляет прямо, что хочет стать академиком.
Всех нас, желающих попасть в академики, объединяет уверенность, что наше избрание будет встречено радостными криками, вот избрание других вызовет взрыв негодования, и первыми, кто проявит это негодование, будем мы сами.
«Такого-то? — закричим мы. — Что же нас ждет дальше, если этого типа избрали академиком? Позор, да и только!»
В четверг точно такую же фразу произнес один мой коллега, которого я совершенно не уважаю, и, если б его избрали академиком, я бы заболел от недоумения и ярости.
До чего причудлива жизнь! Даже поэты, внимающие дыханию листвы, годами ждут титула «Ваше превосходительство».
У меня есть предложение: в академики избирать людей не старше сорока лет. Тогда они смогут вполне насладиться всеми преимуществами этого звания. Они наденут новенький мундир и будут выглядеть в нем на редкость элегантно: женщины преисполнятся к ним симпатии, и новоиспеченные академики побегут по площадям, перед изумленной толпой, вздымая облака пыли, и золотистые полы их пиджаков будут развеваться на ветру.
В шестьдесят лет… в шестьдесят лет — слишком поздно. А в семьдесят я большую часть дня буду сидеть на белой улице моего селения, думая о тщете и суетности мечтаний стать академиком.
К Франческо Мессине
Ты скульптор и в самом деле работаешь — я сам видел, как ты трудишься над огромными, с дом, глыбами мрамора. Пишу тебе, чтобы сообщить, что я окончательно пришел к выводу: живопись, напротив, есть сплошное развлечение, все равно что посещение кино. Даже еще большее.
Как-то Карло Карра при мне воскликнул:
— Придется, видно поработать весь завтрашний день!
Помнится, и Примо Конти два года назад говорил в Виареджо:
