проникают повсюду, они вспарывают матрацы, ломают стены, для них нет ничего святого. О боже, как же поступить?! Надо перевести в заграничный банк по крайней мере двести тысяч лир. Нет, лучше вырою в моем поле тайник…»
Думаешь, все это я сочинил? Такие мысли я читаю в глазах многих наших друзей. Нечто подобное пронеслось недавно и в моей голове, когда, заплатив свои годичные долги, я взял и отнес в банк несколько тысяч лир.
Нет, не принимай меня за врага сберегательных касс и других столь же разумных учреждений. Но поверь, зло накопительства не знает исключений.
Итак, я навещу тебя в твоем сельском домике и буду искренне тебе завидовать.
К Марко Бранкаччи
Эта твоя рубрика мне нравится все больше, в ней ты бичуешь один из самых больших и темных пороков человека — неуважение к молчанию. Мы хотим всегда, каждую секунду, слышать звук собственного голоса. Вчера я наблюдал, как Сатурн и Юпитер словно бы сплелись и имеете плыли в облаках. На площади нас было всего двое. Внезапно мой друг сказал: «Видал, тот дом в глубине выкрасили в зеленый цвет?» — «Да», — ответил я, и потом мы заговорили о всяких других вещах. Дома я долго над этим думал и в конце концов пришел к выводу, что друг споим пустым вопросом напрасно помешал мне любоваться звездами.
Я знаю людей, способных совершить весьма скверные поступки, лишь бы вмешаться в разговор своим тоненьким «вы правы» или же ничего не значащим восклицанием. Часто слово — всего-навсего рабское стремление напомнить о себе, чтобы другой отвлекся от своих мыслей и послушал твой голос. В их овечьих глазах сверкает страстное желание заговорить. Знаешь, люди, принужденные целый месяц молчать, не обменявшись ни с кем ни словом, порой сходят с ума. Многие готовы стать подлыми, наивными, глупыми, лишь бы им позволили произнести хоть коротенькое словечко: но, если тебе… Они осторожно наклоняются, уточняют какую-то цифру, подсказывают чье-то имя. Обычно они бывают лаконичны. «Вчера украли десять шуб», — говорят одни. «И золотые часы», — добавляет прохожий и удаляется, затаив дыхание, уверенный, что к его спине прикованы удивленные взгляды ему подобных.
Мне жаль этих слабых людей. Однажды я даже сказал одному старику, которого никто не хотел слушать: «Выговорись мне в жилетку». Он говорил целый час, и я заснул. Поразительно: эта неспособность помолчать даже две секунды — на слово мы тратим секунду — нередко наносит людям огромный вред. И все потому, что мы не можем не открывать рта одну, две, три секунды.
«В Неаполе ранили трех человек», — сказал кто-то из нашей компании. Сидевший за соседним столиком человек, давно мечтавший присоединиться к нашему разговору, подвинулся чуть ближе и уточнил: «Четырех». И сразу принял важный вид, слегка покраснев от удовольствия, что мы все посмотрели на него. В точности как пироманы — поджигатели домов.
ДОБРЯК ТОТО
TOTÓ IL BUONO
Milano, 1943
Перевод А. Богемской
Глава первая
Тетушка Лолотта, овдовевшая много-много лет назад, безвременно утратив синьора Лолотту, жила в тихом и малолюдном квартале города Бамбы. Носила она вечно одно и то же коричневое платье с сереньким воротничком, а по праздникам только меняла воротничок.
Некогда ее изредка заходил проведать синьор Рибонтис, которому довелось услышать в дремучих лесах Узанды последние слова синьора Лолотты, погибшего во время охоты на тигра; тетушка в который раз заставляла синьора Рибонтиса повторять ей финальную сцену.
— Не нужно цветов, нужны благие дела, — сказал, испуская дух, синьор Лолотта.
Синьор Рибонтис слегка заикался, и поэтому у него получалось:
— Не нужно цветов, нужны бла-бла, бла-бла, бла-благие дела!
В конце концов он от стеснения вообще перестал бывать у тетушки Лолотты, и она, таким образом, лишилась своей последней радости в жизни.
Тетушка Лолотта ела не больше, чем канарейка, впрочем, как все поистине добрые люди; ей хватало двух листочков салата с крошечного огородика, очень ухоженного и разделенного надвое белой дорожкой: справа — десятка два капустных кочанов, слева — салат и несколько кустов желтой акации. В глубине огород замыкала невысокая ограда, а по бокам он был зажат между глухими стенами соседних домов.
Огородик, уверяла тетушка Лолотта, был непростой: в самом деле, солнце садилось прямо позади огорода, и это обстоятельство переполняло ее гордостью. Было просто замечательно, что солнце заходит именно там: его можно было чуть ли не потрогать рукой, такое красивое, красное или же лиловатое, когда подергивалось поднявшимся с каналов туманом. Этим она хвасталась перед четой Де Саттас, которых нередко приглашала полюбоваться поразительным зрелищем: супруги усаживались перед окошком, как в театре, и не спускали глаз с солнца до тех пор, пока оно совсем не исчезало за кустами; они даже привставали на цыпочки, чтобы еще увидеть хотя бы узкую полоску солнца. Когда домовладелец синьор Контис узнал об этом, он увеличил тетушке Лолотте квартирную плату.
Однажды мартовским утром тетушка Лолотта, как обычно выйдя в огород, увидела тянувшуюся через дорожку цепочку муравьев и долго стояла там, с интересом наблюдая за ними. Она обнаружила вход в муравейник и была изумлена, увидев, насколько стремительно муравьи входят через это крошечное отверстие, таща соломинки, листочки, хлебные крошки, комочки земли. И вдруг услышала детский плач. Испуганная, она стала озираться вокруг. Но разве детский плач может испугать? Может: уже много лет утренние рассветы она встречала в полном одиночестве, ее испугал бы и собственный голос. Но это продолжалось всего одно мгновение, потому что всякий страх все равно бы прошел — солнце уже приближалось к крыше дома, и сквозь сумрак проступали краски — серый цвет стен, ярко-красный — калитки, ведущей в поля, и множество оттенков зелени трав; краски появлялись со всех сторон: вот голубая, лиловая, синяя. Тетушка так любила разные цвета, что ей и самой хотелось стать розовым цветом, но только не ярким, а блеклым, словно выгоревшим на солнце. Конечно, тетушка Лолотта — не исключение, у некоторых людей чувство цвета просто в крови; я знал одного художника, так вот он в минуту вдохновения писал не кистью, а пальцами и чуть ли не пожирал краски. Но не все так устроены: например, синьор Контис любил желтый цвет только за то, что это самая дешевая краска, и только тогда, когда приходило время красить фасад принадлежащего ему дома.
Плач то затихал, то возобновлялся где-то у грядок с капустой. Тетушка Лолотта увидела, что один кочан шевелится: то был не обман зрения, листы действительно двигались. Она сразу же подумала о кроликах, которые в прошлом году пробрались в огород, проделав лазейку под забором, и всю капусту пожрали. Однако кролики не плачут как младенцы, хотя тетушка Лолотта и была готова в это поверить. Она
