причем с хорошим, можно даже сказать изысканным вкусом.
Омедас знал о музыкальной или профессиональной связи, сложившейся между Малером и Фрейдом. Она только добавляла таинственного, почти мистического очарования всей этой истории. Когда-то давно Омедас прочитал в одном научно-популярном журнале статью о том, как Малер в период работы над Десятой симфонией пребывал в невероятно подавленном состоянии по причине неверности его супруги Альмы Шиндер. Композитор поехал в Голландию, чтобы встретиться с Фрейдом и попросить его как профессионала помочь преодолеть этот кризис.
Хулио живо представил себе, как могла происходить эта встреча. Разговор, состоявшийся в тот летний день 1910 года, наверняка был долгим. Малер с Фрейдом, скорее всего, успели исходить вдоль и поперек весь старинный университетский городок Лейден.
Музыкант, никогда особо не интересовавшийся тем, что происходило вокруг, живший в мире туманов, пентаграмм и мелодий, созданном им самим, совершенно случайно узнал о том, что жена ему изменяла. Ее любовник совершил, прямо сказать, непростительную ошибку. На надушенном конверте, в котором находилось очередное любовное письмо, он собственной рукой вывел не «фрау Малер», а «герру Малеру».
В припадке откровенности, здравомыслия и скромности отец психоанализа заметил, что данный случай лучше всего описывается одним-единственным термином, а именно — «оговоркой по Фрейду», quod erat demonstrandum.[10]
«Фрау, — повторил Фрейд. — Фрау, женщина — вот ключ к разгадке. Знаешь, дорогой мой Густав, что я тебе скажу по этому поводу? Судя по всему, именно таким экзотическим образом возлюбленный твоей жены просит у тебя ее руки».
Малер был настолько потрясен случившимся, что воспринял толкование Фрейда всерьез. Впрочем, ни о мести, ни о скандале он даже не задумывался. Куда больше его волновала вполне осязаемая перспектива потерять Альму раз и навсегда.
Хулио представил себе, как великий композитор размахивал руками и возбужденно что-то говорил, в то время как его собеседник-психоаналитик являл собой воплощенное спокойствие. Так они и гуляли по Лейдену, погруженные в свою беседу и не замечающие ничего, что происходило вокруг них.
Густав поведал собеседнику многое из своей жизни, включая и то, что помнил о далеком детстве. Фрейд лишь поддакивал ему и время от времени намекал, что неплохо было бы послушать кое-что о самых ранних воспоминаниях великого композитора. Затем с видом оракула, изрекающего слова истины, надиктованные ему богами, он сообщил Малеру о том, что сумел вычленить из сбивчивых образов и впечатлений, сохранившихся у того в памяти.
По всему выходило, что композитор особенно хорошо запомнил собственную мать, которая как раз и являлась его подлинным идеалом любимой женщины, увы, недостижимым. Затем, уже ближе к вечеру, Фрейд понял, что Густав готов к очередной порции пророчеств. Он сообщил, что терзания собеседника связаны с поисками в молодой жене, в его ненаглядной Альме, тех самых черт, которые были свойственны его матери.
Чтобы подсластить пилюлю, Зигмунд добавил, что, в общем-то, еще не все потеряно. Со слов Фрейда выходило, что сама Альма испытывала тайное, глубоко подавленное сексуальное влечение к собственному отцу. Малер, будучи намного старше ее, как никто другой подходил под субститут[11] этого образа, тот самый, на который можно было излить подсознательное влечение.
Ну чем, спрашивается, муж, который намного старше жены, не замена отцу? Он был нужен Альме в той же мере, что и она ему. Их неврозы взаимно накладывались один на другой и идеально вписывались друг в друга, прямо как ин и янь. Малер и сам не понял, как на него снизошли покой и умиротворенность. Фрейд действительно был гением, умевшим, как никто другой, убедительно представить себя в роли прорицателя и толкователя чужих снов и судеб.
Хулио не без труда вернулся к реальности, к вопросам и проблемам, стоявшим перед ним. Его тайной и загадкой на данный момент был Нико. Даже не психоаналитик понял бы, что патологическое поведение этого мальчика выходило далеко за рамки того, что можно было бы списать на инстинкт отцеубийцы, в общем-то здравый, конечно же, в разумных пределах. В поведении Нико сквозило скорее то, что можно было назвать инстинктивным желанием изничтожить все человечество. Особенно же он ненавидел то, чем был для него отец, тот самый образ, возникший в нездоровом сознании мальчика.
Хулио вспомнил, как Николас жадно и цепко схватил с доски фигуру короля. В этот момент его рука показалась Омедасу похожей на когтистую лапу орла. Как только король будет повержен, все закончится. Партия началась, следовательно, пошел и обратный отсчет времени. Нужно было действовать и не забывать, что рано или поздно флажок упадет, время истечет и настанет дедлайн.[12]
