преступников и самоубийц. Наконец землекопы определили нужное место и принялись за работу, проклиная друг друга, грязь под ногами, бросая злые взгляды на Корбетта, одного из многочисленных чиновников-бездельников. Через некоторое время они перешли на другое место и вновь начали копать. Корбетт повернулся к ним спиной и долго смотрел на замерзшие поля, пока его не позвали.
— Господин чиновник, нашли труп! — кричал бейлиф. — Идите глядите сами!
Корбетт направился к нему, отметив про себя, что лицо у бейлифа стало зеленоватого оттенка и даже землекопы подались в сторону.
Сверток, который они достали, лежал на краю ямы, и Корбетт, по-прежнему закрывая нос и рот плащом, стал резать кинжалом дешевую мокрую холстину.
Труп, вероятно, сохранял то положение, в котором он был, прежде чем его завернули и повезли по улицам Лондона на телеге, чтобы бросить в яму. Тело оказалось голым, если не считать набедренной повязки; скорее всего, одежду и украшения забрали бейлиф с землекопами. Смрад от трупа был такой, что, осматривая его, Корбетт едва сдерживал рвоту. Глаза у Дюкета были закрыты, зато рот открыт и язык все еще прикушен, кожа — грязно-белая, набухшая, живот немного раздулся. Особенно внимательно Корбетт осмотрел красную полосу на шее и фиолетовый синяк под левым ухом, видно, на месте узла. Никаких других следов насилия, если не считать едва заметных синяков на предплечьях, не было. Тщательно измерив рост покойника, Корбетт со вздохом облегчения поднялся на ноги. Подошел бейлиф:
— Вы закончили?
Он крикнул землекопам, и через несколько минут труп опять исчез в яме. Корбетт взял палку, сломал ее и связал прогнившей веревкой наподобие креста, после чего воткнул ее в грязь, где лежал Дюкет.
Бейлифу это не понравилось.
— Самоубийца не заслуживает святой могилы!
— Этот человек не самоубийца, — устало возразил Корбетт. — Но даже если и самоубийца, все-таки это человек. — Он вынул из кошеля и протянул бейлифу несколько монет. — Вы больше мне не нужны. Можете идти.
Бейлиф хотел что-то сказать, но, поглядев на хмурого чиновника и вспомнив его грозные полномочия, счел за благо промолчать. Он взял монеты и, позвав своих молодцов, пошел обратной дорогой.
Выждав, когда они уйдут подальше, Корбетт поправил крест и нараспев прочитал псалом:
— Из глубины взываю к Тебе, Господи. Господи, услышь голос мой. Да будут…[3]
Над его головой, хрипло крича, летала ворона, и Корбетт не в первый раз в своей жизни задумался о том, слышит ли Бог людские молитвы, и если слышит, то что из этого следует?
Поздно вечером, вернувшись домой, Корбетт тотчас достал письменные принадлежности, доску, чернильницу, перо, пемзу и свиток дешевого пергамента. Сей последний он долго чистил и выглаживал, пока из грубой кожи не получилась гладкая страница, на которой можно было аккуратно записать выводы, сделанные после осмотра трупа.
Первое. На трупе обнаружены повреждения, обычные для повешенных. Глубокая красная борозда от веревки на шее и синяк под левым ухом. Второе. Откуда взялись синяки на предплечьях, чуть повыше локтя? Что они означают? Корбетт отложил перо. Синяки могли быть результатом драки Дюкета с Крепином, однако не странно ли, что Крепин ударил его по левой руке в точности так же, как по правой, ведь синяки расположены на одной высоте? Более того, ладони у Дюкета чистые. На них ни царапины. А человек, который умирал медленно, наверняка попытался бы, хотя бы в агонии, схватиться за веревку, ослабить петлю на шее.
Наконец, самое важное, размышлял Корбетт. Как мог Дюкет повеситься, даже стоя на алтаре? Теперь он точно знал его рост, который сравнил с замерами, сделанными в церкви Сент-Мэри-Ле-Боу. Даже ребенку было бы ясно. Дюкет слишком мал ростом, чтобы дотянуться до железного штыря. Правда, он мог забросить на него веревку, но тогда кто закрепил ее там? Корбетт вернулся мыслями к синякам на руках Дюкета.
Напрашивался единственно возможный вывод. Дюкет не совершал самоубийства в церкви Сент- Мэри-Ле-Боу, его повесили, но так, чтобы это было похоже на самоубийство. Кто-то другой накинул веревку на железный штырь у окна и затянул узел на шее Дюкета, подтащив алтарь к окну, но прежде связал руки несчастного за спиной, да еще дернул его вниз, чтобы жертва не слишком долго мучилась. Отсюда и синяки на предплечьях. Корбетт мысленно проверил свои выводы. Похоже, в убийстве замешаны два или даже три человека. Но почему Дюкет не кричал? Как убийцы проникли в церковь? Как выбрались из нее потом?
Корбетт вздохнул и написал: «Лоренс Дюкет был убит в церкви Сент-Мэри-Ле-Боу неизвестными людьми, по неизвестной причине и неизвестным способом». Он положил перо и уставился на бессмысленную запись, унесясь мыслями в «Митру» к несравненной красавице Элис атт Боуи.
7
Как и следовало ожидать, через несколько дней Корбетт вернулся в «Митру», якобы для исполнения королевского задания, но на самом деле ему позарез хотелось увидеть миссис Элис. И бесцеремонному великану, и его подручным это было ясно так же, как было ясно самой миссис Элис. Но Корбетту было все равно. Он оживал в присутствии Элис атт Боуи, забывая о канцлере и его палате, о нудной ежедневной работе, о тяжести возложенной на него миссии. Иногда он сидел в зале, иногда — в кухне. Когда погода позволяла, они гуляли в саду. Элис выращивала травы — шалфей, петрушку, фенхель, иссоп, а также лук, порей и остальное, что нужно для стола. На грушевом дереве уже появились первые бутоны, вокруг зазеленевшей лужайки земля была хорошо разрыхлена — летом, по словам Элис, там будут цвести розы и лилии.
Элис рассказывала о своей прежней жизни, о сиротском детстве под опекой стариков из числа дальних родственников, о браке с Томасом атт Боуи, о раннем вдовстве, о жесткой борьбе внутри гильдии — с лондонскими торговцами гасконскими и бордоскими винами. Она неплохо разбиралась в государственных делах и язвительно оценивала взаимоотношения короля Эдуарда и французских Капетингов, чье возможное посягательство на Гасконь могло ввергнуть обе страны в войну и нанести непоправимый вред виноторговле вообще и ее собственной торговле в частности. Великана и его присных, которых Корбетт встречал в таверне, она называла «моими доверенными и защитниками». Однажды, нежным голоском задав Корбетту несколько вопросов о «королевском расследовании», она вдруг переменила тему, словно ей было скучно и неприятно говорить об этом.
Корбетт по многу часов просиживал в таверне. Он рассказывал Элис, как никому прежде, о своей учебе в Оксфорде, о том, как стал чиновником, как воевал, о своей жене Мэри и об их малыше, о том, как оба умерли от чумы в мгновение ока. Боль утраты вырывалась наружу, словно он исповедовался перед Элис, побуждавшей его открывать свои тайны. Иногда он играл на флейте — то печальные песни, то любовные песенки, то рил,[4] и тогда Элис кружилась в танце. Ее стройное, гибкое тело двигалось в такт музыке, пока у нее не перехватывало дыхание от вихревого ритма или от смеха. Потом они принимались за еду, угощаясь изысканными лакомствами: мозгами с мускатным орехом, запеченной селедкой, щукой, миногой, морской свиньей, зажаренной на углях, заливной осетриной с финиками, а на сладкое — запеченными с сахаром яблоками или грушами, вафлями с пряностями, ну и конечно же лучшими винами.
Дни проходили за днями, недели за неделями. Корбетту надоело сидеть в таверне, и они с Элис стали бродить по улицам Чипсайда. Однажды он повел ее на конскую ярмарку в Смутфилд, который чаще называли Смитфилдом. Здесь каждую пятницу выставляли на продажу лучших лошадей — смирных иноходцев для дам, боевых рысаков — для рыцарей, а также чистокровных кобыл с гордыми шеями, чуткими ушами и стройными округлыми ляжками. Элис понравились они все, особенно жеребята, которые, резвясь, вскидывали нескладные ноги. Здесь всегда было шумно и стоял особый запах. Солдаты, купцы, вооруженные слуги знатных лордов переходили от одной группы к другой, доказывая свое и нещадно торгуясь.
