Ларри перебил его.
– Том, мы тут собрались выпить…
– Я тоже собрался выпить! – не унимался Том, стараясь перекричать сидящих за столом. И Ларри пришлось уступить, чтобы соблюсти приличия. – Так вот, я собрался выпить… Это только что решено! Я даже специально пришел, чтобы выпить со всеми. Хотел представить моего нового друга Роби, за него тоже надо выпить…
– Том!
– Да не перебивай же, черт побери! Я хочу кое-что сообщить. Насчет нового корабля. Робби уже согласился, и все решено. Он будет еще одним совладельцем. Один – Робби, второй – Адам, а третий – Том. А папаша пусть катится ко всем чертям! – Он стукнул кулаком по столу, и по его пальцам, сжимавшим бокал, потекло шампанское. – Ну, что вы на это скажете? Разве не стоит за это выпить? Ну-ка, давайте, все. Ларри, наполни бокалы!
С трудом поднявшись на ноги, одной рукой он тяжело оперся на стол, а другой поднял бокал с шампанским. Приветственно размахивая им, он сказал:
– Леди и джентльмены! Представляю вам новый союз партнеров! Лангли, Лангли и Далкейт!
Руки сидящих робко, нехотя потянулись к бокалам, а взгляды невольно устремились на Ларри, вопрошая его, что делать.
Оглядев стол, Том прямо-таки заорал:
– Я представляю вам новый корабль, леди и джентльмены! Это «Эмма Лангли»!
И тут вдоль всего стола поднялись руки с зажатыми в них бокалами.
– «Эмма Лангли»! – повторяли все кругом. – «Эмма Лангли»…
Когда я вернулась от Ларри, навстречу мне выбежали заспанные кошки и принялись потягиваться на коврике. Ночка, как всегда, стала тереться о мои юбки, а Старатель, уже старый и поэтому ленивый, остался сидеть на месте. Я зажгла лампу и раскочегарила плиту, чтобы вскипятить себе чай. Расположившись у огня, я стала ждать, а Ночка, как обычно, заняла свое место у меня на коленях. Рассеянно поглаживая ее шерстку, я сидела так, пока не зашумел чайник, и почти не замечала ее неистового мурлыканья.
Всякий раз, когда я сидела вот так, одна, не занятая никакой работой, необычайно остро я ощущала незримое присутствие в доме Адама. Вот эти виндзорские кресла – они из Англии. Ореховый письменный стол, пожалуй, слишком хрупкий для моих гроссбухов, – тоже из Англии. Во всех этих комнатах было намешано столько разных стилей, что связывало их лишь то, что они тесно переплелись и срослись с этим домом. Возможно, их объединяло и то, что Адам еще во времена его пребывания на берегу отделал все комнаты резными сосновыми панелями. Наш маленький дом стал с тех пор теплым, словно в нем поселилась частичка человеческой души, хотя многие другие дома могли бы поспорить с ним в отношении изящества. Сразу чувствовалось, что это комнаты Адама: каждая их мельчайшая деталь была выверена особым взглядом краснодеревщика, человека, страстно влюбленного в дерево. Пусть это было нелепо – жить в маленьком доме в конюшенном дворе, но оба мы очень привыкли к нему, и сам Джон Лангли ни разу не заикнулся о том, чтобы снести его. Для меня Адам присутствовал здесь, даже когда его не было; каждая половица дышала его теплом, его мягким, добрым нравом. Стоило мне только оглядеться вокруг себя, и это ощущение сразу же возвращалось, каким бы чужим ни казался мне Адам после долгого отсутствия. В извилистом рисунке дерева я могла прочитать больше, чем в сухих незначащих письмах, которые он обычно присылал.
Теперь у Адама будет свой корабль. Сидя за чашкой чая, я думала о том, чем он для него станет. Пусть Адам будет всего лишь третьим совладельцем «Эммы Лангли», все равно это уже своя палуба под ногами, а ведь ни о чем большем он и не мечтал. Но мечты всегда отдаляли его от меня, и сейчас я почти жалела, что появился этот Роберт Далкейт и дал им осуществиться. Ведь зависимость от Джона Лангли была в какой-то степени и зависимостью от меня; теперь он больше не будет работать на обогащение Лангли, хотя и продолжит возить его грузы. Адам всегда по-своему боялся власти денег. Он хотел иметь их, только чтобы быть свободным от них. Я же, которая зарабатывала их так же, как Джон Лангли, была прочно связана с этой властью, тиранией, которую они неминуемо осуществляли. Я отлично помню, как однажды, сидя у камина и глядя, как я, согнувшись, работаю за столом, он сказал мне:
– У тебя редкий талант, Эмми! Ты умеешь делать деньги. И ты еще совсем молодая. Интересно, что будет с тобой через двадцать лет?
Тогда от его слов повеяло таким холодом, что мне захотелось крикнуть прямо ему на ухо, что я провожу весь день в магазине, просиживаю вечера над дурацкими книгами только потому, что у меня просто нет больше выбора. Я хотела сказать ему, что долгие дни нужно чем-нибудь заполнять, а чтобы уснуть ночью, нужно по крайней мере устать. Но с того самого утра на конюшне в Лангли-Даунз, когда я услышала его разговор с Розой, я уже не могла рассказывать ему, что творится у меня в душе. Слова застревали у меня в горле. Я была слишком гордой, чтобы говорить с ним. Кроме того, я боялась лишний раз напомнить ему о своей любви, чтобы не спровоцировать его отказ. Поэтому я ничего не ответила ему, как не отвечала и в других случаях. С годами наше молчание становилось все более мрачным и напряженным.
Но ведь именно эти деньги, вложенные в свое время в магазин Лангли, позволят теперь Адаму стать совладельцем «Эммы Лангли». Наливая себе еще одну чашку чая, я подумала, что женщины, которые делают деньги, все же приносят определенную пользу. Однако, вспомнив, как говорил со мной Вильям Джексон, я вновь пожалела, что была одной из них.
Идти в холодную постель не хотелось – все равно Адама не было рядом, – и я решила немного подремать в кресле вместе с Ночкой. Внезапно я вздрогнула от стука в окно; я подалась вперед, чтобы вглядеться в оконное стекло, и кошке пришлось спрыгнуть на пол. Бросив на меня возмущенный взгляд, она присоединилась к Старателю, спящему у огня.
– Кто… кто там?
Время, уж точно, было позднее, и стучали очень тихо, почти неслышно. Я встала и подошла к самой двери, подумав, что те, кто предупреждал меня, как опасно жить одной в безлюдном переулке, были не так уж не правы.
– Это я, Эмми, – Пэт!
Я откинула щеколду, и он быстро проскользнул внутрь.
– Пэт, что такое? Что-нибудь случилось?
