природу бога, жизнь которого я, наоборот, должен созерцать внутри самого себя.
§ 270 То обстоятельство, что цель государства есть всеобщий интерес как таковой, а в последнем – сохранение особенных интересов, субстанцию которых он составляет, – это обстоятельство представляет собою: 1) его абстрактную действительность или субстанциальность, но она есть 2) его необходимость, поскольку она раскалывается на понятийные различия его сфер деятельности, которые благодаря этой субстанциальности суть также действительные, прочные определения, власти; 3) но именно эта субстанциальность есть дух, который, как прошедший через форму образования, знает и волит себя. Государство знает поэтому, чего оно хочет, и знает предмет своего хотения в его всеобщности как мыслимое; оно поэтому действует и поступает согласно знаемым целям, знаемым основоположениям и согласно законам, которые суть законы не только в себе, но и для сознания; а поскольку его действия имеют отношение к наличным обстоятельствам и положениям, оно действует также и согласно определенному знанию последних.
Примечание. Здесь место коснуться отношения государства к религии, так как в новейшее время часто повторяли, что религия есть основа государства, и так как это утверждение выдвигается также с притязанием, что будто бы им исчерпывается наука о государстве, {279}никакое другое утверждение не может соперничать с указанным в порождении путаницы; можно даже сказать, что указанное утверждение возводит путаницу в ранг государственного устройства, в форму, в которую должно облекаться познание. – Может прежде всего казаться подозрительным то обстоятельство, что религию преимущественно рекомендуют и ищут во времена общественных бедствий, распада и гнета, и что ее тогда рекомендуют как утешение в претерпеваемой несправедливости и надежду на возмещение утраты. Если же, далее, примем во внимание, что по обычному представлению религия наставляет быть равнодушным к мирским интересам, к течению и делам действительной жизни, между тем как государство есть дух, стоящий в мире, то нам либо будет представляться, что указание на религию непригодно для того, чтобы возвести интересы и дела государства в ранг существенной, серьезной цели, либо же будет представляться, с другой стороны, что это указание выдает все касающееся государственного устройства за дело безразличного произвола, причем оно или ограничивается тем, что ведет речи, которые намекают, будто в государстве господствуют цели страстей, незаконного насилия и т.д., или это указание на религию хочет получить в дальнейшем самостоятельное значение и притязает на определение и осуществление справедливости. Точно так же, как мы считали бы издевательством, если бы на все наше возмущение против тирании нам ответили, что угнетенный находит утешение в религии, так мы не должны также забывать, что религия может принять форму, которая имеет своим следствием тягчайшее рабство в оковах суеверия и поставление человека ниже животного (подобно тому как это происходит у египтян и индусов, которые поклоняются животным как своим божествам [als ihre höheren Wesen]). Это явление может, по крайней мере, обратить наше внимание на то, что не надо говорить о религии совершенно в общем виде, и скорее против нее, как она выступает в некоторых образах, требуется спасающая сила, которая заступалась бы за права разума и самосознания. – Но существенное определение отношения между религией и государством мы получим лишь тогда, когда вспомним о ее понятии. Религия имеет своим содержанием абсолютную истину, и в ее область, следовательно, входят также и высочайшие вершины умонастроения. В качестве созерцания, чувства, познания на основе представления (vorstellende Enkenntnis), познания, имеющего своим предметом бога как неограниченную основу и причину, от которой все зависит, она содержит в себе требование, чтобы все также постигалось таким образом и получило бы в нем {280}свое подтверждение, оправдание, достоверность. Государство, законы, как и обязанности, получают для сознания в рамках этого отношения величайшее подтверждение и величайшую обязательность; ибо само государство, сами законы и обязанности суть в своей действительности некая определенность, которая переходит в высшую сферу как в свою основу (см. «Энциклопедия философских наук», § 553 и т.д.). Религия поэтому представляет собою также и то место, которое во всех переменах и в потере действительных целей, интересов и владений доставляет сознание неизменности, величайшей свободы и величайшего удовлетворения[10]. Если же таким образом религия представляет собою основу, содержащую в себе нравственное вообще, и ближе – природу государства как божественную волю, то она вместе с тем – лишь основа, и здесь расходятся пути религии и государства. Государство есть божественная воля как наличный дух, развертывающийся в действительный образ и действительную организацию некоего мира. – Желающие остановиться на форме религии, противопоставляя ее государству, поступают подобно тем, которые полагают, что они правы, останавливаясь в области познания лишь на сущности и не переходя дальше от этой абстракции к существованию (Dasein), или подобно тем (см. выше § 140), которые хотят лишь абстрактного добра и представляют произволу определить, что есть добро. Религия есть отношение к абсолютному в форме чувства, представления веры и в ее всесодержащем в себе центре все является лишь случайным и незначительным. Если столь цепляются за эту форму также и в отношении государства и утверждают, что она является также и для него существенно определяющим, имеющим силу моментом, то оно, как развитый в существующие различия, законы и учреждения организм, обрекается на неустойчивость, необеспеченность и беспорядок. Вместо того, чтобы определяться как существующие и имеющие силу, {281}как объективное и всеобщее, законы получают определение отрицательного по сравнению с этой формой, закутывающей в себе все определенное и именно благодаря этому превращающей последнее в нечто субъективное, так что по отношению к поведению человека получается следующий вывод: для праведного нет закона; будьте благочестивы, и тогда можете делать, что вам угодно – вы можете отдаваться собственному произволу, собственной страсти, а других, претерпевающих благодаря этому несправедливость, вы можете отсылать к утешениям и упованиям религии или, что еще хуже, можете отвергнуть и осудить как иррелигиозных. А поскольку это отрицательное отношение не остается лишь внутренним умонастроением, а обращается к действительности и проявляет в ней свою силу, постольку возникает религиозный фанатизм, который, подобно политическому фанатизму, изгоняет всякое государственное устройство и законный порядок как стеснительные ограничения, не стоящие на уровне внутренней жизни, бесконечности души, и, значит, изгоняет частную собственность, брак, отношения и труды гражданского общества и т.д. как недостойные любви и свободы чувства. Однако так как приходится неизбежно решить в пользу действительного существования и действования, то получается то же самое, что получается вообще в знающей себя абсолютною субъективности воли (§ 140), а именно, получается то, что принимают решения, руководствуясь субъективным представлением, мнением и капризным произволом. – Но перед лицом этой истины, закутывающейся в субъективность чувства и представления, действительно истинен огромный переход внутреннего во внешнее, внедрение разума в реальность, переход, над которым трудилась вся всемирная история; благодаря этой работе истории образованное человечество приобрело действительность и сознание разумного существования, государственных учреждений и законов. От тех людей, которые ищут бога и вместо того, чтобы возложить на себя труд поднятия своей субъективности на высоту познания истины и знания объективного права и долга, уверяют себя в своем необразованном мнении, что они всем обладают непосредственно, – от этих людей могут исходить лишь разрушение всех нравственных отношений, нелепости и мерзости; это – неизбежные следствия религиозного умонастроения, настаивающего исключительно на своей форме и обращающегося, таким образом, против действительности и истины, наличной в форме всеобщего, законов. Это умонастроение однако не переходит неизбежно к своей реализации; оно, несомненно, может со своей точкой зрения оставаться также и чем-то лишь внутренним, подчиняться учреждениям и законам, довольствоваться по{282}корностью и воздыханием или презрением и пожеланиями. Не сила, а слабость сделали в наше время из религиозности что-то вроде полемического благочестия, безразлично, связано ли последнее с подлинной потребностью или с неудовлетворенным тщеславием. Вместо того, чтобы покорить свое мнение с помощью упорного изучения и подчинить свое
