воззрение (равно как и выдумка эфората) проистекает из вышеуказанной поверхностности {297} понятия о государстве. При совершенно простом состоянии общества эти различия имеют, разумеется, мало или никакого значения, и Моисей, например, в своем законодательстве не вносит никаких изменений в учреждения на тот случай, если народ пожелает царя, а лишь прибавляет обращенную к царю заповедь, чтобы он не умножал своей конницы, своих жен и своего золота и серебра (5 – 2 книга Моисея, 16, 17 и сл.). В одном смысле можно, впрочем, сказать, что и для идеи эти три формы (включая и монархическую форму в том именно ограниченном смысле, в котором она ставится рядом с аристократической и демократической формами) безразличны, но как раз в противоположном только что изложенному смысле, так как все они одинаково не соответствуют идее в ее разумном развитии (§ 272), и последняя не может достигнув своего права и своей действительности ни в одной из них. Поэтому стал также совершенно праздным вопрос, какая из них является самой лучшей; о таких вопросах может идти речь лишь в исторической постановке. – Но если отвлечемся от этого последнего обстоятельства, то мы должны будем в этом вопросе, как и во многих других, признать глубину взгляда Монтескье в его, сделавшемся знаменитым, указании принципов этих форм правления; но, чтобы признать правильность его указаний, мы не должны понимать его превратно. Как известно, он указал в качестве принципа демократии добродетель, ибо такое государственное устройство на самом деле зиждется на умонастроении как той исключительно субстанциальной форме, в каковой в нем пока что существует разумность в себе и для себя сущей воли. Но если Монтескье к этому прибавляет, что Англия в семнадцатом веке дала нам прекрасный пример, показывающий всю тщету усилий установить демократию, когда вождям недостает добродетели; если он дальше прибавляет, что когда в республике исчезает добродетель, тогда честолюбие овладевает теми, душа которых способна испытывать это чувство, а корыстолюбие – решительно всеми, и тогда сила государства, представляющего собою всеобщую добычу, состоит лишь в могуществе некоторых лиц и распущенности всех, – то мы должны заметить на это следующее: при более развитом состоянии общества и при развитии и освобождении сил особенности недостаточно одной лишь добродетели глав государства, а требуется другая форма разумного закона, чем лишь форма умонастроения, для того чтобы целое обладало силой объединения и могло бы предоставить силам развитой особенности пользоваться как своим положительным, так и своим отрицательным правом. Равным образом нужно устранить недоразумение, будто то обстоятельство, {298}что в демократической республике умонастроение добродетели есть ее субстанциальная форма, означает, что в монархии это умонастроение объявляется излишним или даже отсутствующим; пуще же всего нужно остерегаться основанного на недоразумении взгляда, будто добродетель и законом определяемая деятельность в расчлененной организации противоположны друг другу и несовместимы. – Что умеренность представляет собою принцип аристократии, это является следствием начинающегося здесь отделения друг от друга публичной власти и частного интереса, которые вместе с тем столь непосредственно соприкасаются, что эта форма государственного устройства внутри себя склонна непосредственно превращаться в состояние тягчайшей тирании или в анархию (примером служит римская история). Из того, что Монтескье видит в чести принцип монархии, уже само собою вытекает, что он понимает под последней не патриархальную или античную монархию вообще и не монархию, доразвившуюся до объективного государственного устройства, а феодальную монархию, и именно, постольку, поскольку отношения ее внутреннего государственного права выкристаллизовались в юридически установленные частную собственность и привилегии отдельных лиц и корпораций. Так как в этом политическом строе жизнь государства покоится на привилегированных личностях, от каприза которых зависит значительная часть того, что должно быть сделано для сохранения существования государства, то объективное в этих делах поставлено не на основе обязанностей, а на основе представления и мнения, и, следовательно, не долг, а лишь честь является тем, что служит скрепой государства.
Здесь легко напрашивается другой вопрос, а именно: кто должен устанавливать государственное устройство? Этот вопрос кажется ясным, по при ближайшем рассмотрении тотчас же обнаруживается его бессмысленность. Ибо этот вопрос предполагает, что еще не существует государственного устройства и что, следовательно, сожительствует лишь чисто атомистическая толпа индивидуумов. Решение вопроса о том, каким образом толпа могла бы дойти до государственного устройства, через себя ли или через других, добром ли, мыслью или силой, должно было бы предоставить ей самой, ибо беспорядочным скоплением понятие не занимается. – Если же вышеуказанный вопрос предполагает наличие государственного строя, то «установление» означает лишь изменение, и предпосылка о наличии государственного строя уже непосредственно заключает в себе ответ, что изменение может совершаться лишь в соответствии с государственным строем. – Но вообще существенно важно, чтобы государственный строй рассма{299}тривался не как нечто созданное, хотя он и возник во времени, ибо он, наоборот, есть безусловно в себе и для себя сущее, которое должно рассматриваться как божественное и пребывающее, стоящее выше того, что создается.
Прибавление. Принципом нового мира вообще является свобода субъективности, требование, чтобы, получая должное, развились все существенные стороны, наличные в духовной целостности. Исходя из этой точки зрения, едва ли можно ставить праздный вопрос, какая форма правления лучше, монархия или демократия. Можно лишь сказать, что односторонни все те формы государственного устройства, которые не могут переносить внутри себя принципа свободной субъективности и не соответствуют развитому разуму.
§ 274 Так как дух действителен лишь в качестве того, чем он сам себя знает, и государство как дух некоторого народа есть вместе с тем проникающий все его отношения закон, нравы и сознание его индивидуумов, то государственное устройство определенного народа зависит вообще от характера и ступени развития его самосознания; от последнего зависит его субъективная свобода и, следовательно, действительность государственного устройства.
Примечание. Причудливая мысль дать народу a priori более или менее разумное по своему содержанию государственное устройство не принимает во внимание как раз того момента, благодаря которому оно есть нечто большее, чем праздная выдумка. Каждый народ обладает поэтому государственным устройством, которое ему в пору и подходит ему.
Прибавление. Государство должно в своем строе пропитывать все отношения. Наполеон, например, хотел дать испанцам государственное устройство a priori, но это ему довольно плохо удалось. Ибо государственный строй не есть нечто лишь сфабрикованное; он представляет собою работу многих веков, идею и сознание разумного в той мере, в какой оно развито в данном народе. Никакое государственное устройство поэтому не создается лишь отдельными лицами. То, что Наполеон дал испанцам, было разумнее того, чем они обладали ранее, и однако они отвергли этот дар, как нечто чуждое им, так как они еще не доразвились до него. Народ должен в отношении своего государственного устройства чувствовать, что это его собственное право и его состояние; в противном случае оно может, правда, внешне быть {300}налицо, но не обладает каким бы то ни было значением, не имеет никакой ценности. У отдельного человека мы можем, разумеется, часто встречать потребность в лучшем государственном устройстве и стремление к нему, но проникнутость всей массы такого рода представлением есть нечто совершенно другое и наступает лишь позже. Сократовский принцип морали внутреннего голоса возник с необходимостью в его эпоху, но потребовалось время для того, чтобы он стал всеобщим самосознанием.
