чтения в зале наступило благоговейное молчание. Затем раздались негромкие возгласы: 'Изумительно! Замечательно!'.
Но тут встал Бунин и напомнил собравшимся, какое время течёт на дворе.
'Февральскую революцию, — сказал он, — бесстыдно называют 'бескровной', в то время, как число убитых и замученных ни в чём не повинных людей достигло уже миллиона. Убивают все, кому не лень: солдаты, бегущие с фронта, мужики в деревнях, рабочие и всяческие революционеры в городах. Грабят и жгут помещичьи усадьбы, в Симферополе дезертиры ходят по колено в крови. И вот нестерпимо поэтичный поэт после множества загадочных, выдуманных символистических стихов, написал нечто 'понятное'. Объясняя, что творится пьяной солдатнёй в голодном и холодном Петербурге, он вдруг заявляет, что все её деяния святы разрушением старой России и благословляются идущим впереди матросской оравы самим Христом'.
Когда у школьника, принимающего слова учителя за истину, возникает на уроке литературы сомнения, к ним стоит прислушаться. Только никто этого не делает. А ведь они возникают от природной чистоты, оттого, что душа ребёнка ни в какой форме не принимает фальши. Блоковскую революционную фальшь поэмы 'Двенадцать' Бунин вскрывает скальпелем хирурга.
Свобода, свобода,
Эх,эх, без креста!
Тратата!
А Ванька с Катькой в кабаке,
У ей керенки есть в чулке!
Что это, простонародный язык? Но почему так противно читать?
'Двенадцать', — утверждает он, — есть набор стишков, частушек, то будто трагических, то плясовых, а в общем претендующих быть чем-то в высшей степени русским, народным…
Ах ты, Катя, моя Катя
Толстоморденькая!
Гетры серые носила,
Шоколад 'Миньон' жрала,
С юнкерьём гулять ходила,
С солдатьём теперь пошла?
Блок задумал воспроизвести народный язык, народные чувства, но вышло нечто совершенно лубочное, неумелое, сверх всякой меры вульгароное.
Но о чём вообще написана поэма?
Нам в школе внушали, что она — гимн революции, что Блок своим творчеством помогает бороться со старым миром.
Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнём-ка пулей в Святую Русь,
В кондовую,
В избяную,
В толстозадую!
Но что же, в конце концов, получилось? В жизни бравые революционеры пальнули в царскую семью, а в поэме какой-то Петруха пальнул в Катьку. За что же? Ревность, видите ли, банальная пьяная ревность!
Стой, стой! Андрюха, помогай!
Петруха сзаду забегай!
Трахтахтахтах!
Что, Катька, рада? Ни гугу!
Лежи ты, падаль, на снегу!
Так политическая задача у Блока выродилась в пьяное тупое убийство. И это убийство независимо от воли автора становится главным содержанием поэмы.
Из-за удали бедовой
В огневых её очах,
Из-за родинки пунцовой
Возле правого плеча,
Загубил я, бестолковый,
Загубил я сгоряча!
Ах!
Но вдруг вспомнив о первоначальном замысле поэмы, Блок заканчивает уж совершенно бредовым пассажем, над которым сломано не только множество школьных голов, но и критических копий:
Так идут державным шагом –
Позади — голодный пёс,
Впереди — с кровавым флагом,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз –
Впереди — Иисус Христос!
В последних строчках поэмы автор совершенно запутывается в стиле повествования — псевдонародные частушки смешивает с привычными ему куртуазными символами: нежной поступью, снежной жемчужной россыпью, и венчиком из роз. В результате получается неимоверная пошлость.
И это сразу понял Бунин, который завершил свой выступление перед московскими писателями цитатой из Гёте:
Кого тут ведьма за нос водит?
Как будто хором чушь городит
Сто сорок тысяч дураков!
Бунин приоткрывает читателю истоки блоковских метаний, завершившихся трагедией: 'Дед по отцу умер в психиатрической больнице, отец 'со странностями на грани душевной болезни', мать 'неоднократно лечилась в больнице для душевнобольных'. Дневники Блока полны жалобами на страдания от вина и женщин, затем 'тяжёлая психостения, а незадолго до смерти помрачнение рассудка'. В заключение можно добавить, что в посмертных бумагах Блока обнаружен план 'Пьесы из жизни Иисуса', по уровню богохульства напоминающий сочинения Демьяна Бедного.
Мы, читатели 'разрешённой' нам в шестидесятые годы литературы Серебряного века, до сих пор трепещем перед поэтами того переходного периода. Одних восхищает их утончённая символика, других революционный пафос. Бунин даёт многим поэтам-современникам убийственные характеристики, но мне лично они помогли внимательнее отнестись к творчеству поэзии противоречивого Серебряного века.
Лишь на старости лет с помощью Ивана Алексеевича Бунина разрешились мои сомнения
