настоящий талант', — с гордостью говорил друзьям на съёмочной площадке Бурков. А в дневнике записал: 'Не к лучшим временам идём, собираются торговать нами'. Он предвидел перестроечные времена.
После смерти друга Бурков мечтал открыть центр культуры имени Шукшина. Ему пришлось столкнуться с потоком бюрократических отговорок и отписок, но в конце восьмидесятых годов этот центр всё же был открыт. Когда в стране появились 'новые русские', Бурков записал: 'Мы живём в чужой стране. Нашу родину оккупировали коммунисты. Беда, что это не враги, а свои, в этом секрет их успеха'.
В 1980 году у Буркова произошёл первый инфаркт. С тех пор он стал бояться смерти. Жора вспомнил, что когда-то цыганка нагадала ему умереть в пятьдесят пять лет. Бурков с ужасом жил весь этот год, и вздохнул свободно только, когда роковой год миновал. Прошли успешные съёмки фильма Рязанова 'Гараж'. В конце девяностых годов Рязанов предложил ему играть главную роль в фильме 'Небеса обетованные', но этому было не суждено стать. Во время съёмок Жора вдруг упал. Врачи 'Скорой помощи' решили, что у него второй инфаркт и положили Буркова в больницу. Состояние актёра было довольно стабильное, но на шестой день он вдруг стал задыхаться. Вызвали хирурга, который пришёл только через шесть часов.
— Держись Жора, — шептала ему жена.
— Продержусь, сколько смогу, — с трудом ответил Бурков, но через пятнадцать минут умер. На вскрытие был обнаружен тромб в лёгочной артерии.
Через два года его дочь Маша родила внука, которого назвали Жорой.
Что автору сказать в заключение? Горько. Очень жалко земляка. Но это типичная советская история. Разглядеть вовремя талант, поддержать его, под силу лишь столь же талантливому человеку. Поэтому испокон веку на Руси спиваются и гибнут тысячи неординарных личностей. И это, видимо, неистребимо.
Александр Галич
За долгую семейную жизнь я лишь один раз не ночевал дома. Это случилось, когда одному из друзей, у которого я был в гостях, принесли кассету с записью песен Галича. Я слушал их тогда впервые. Было ощущение разорвавшейся бомбы.
Мы давно пережили доклад Хрущёва, наше отношение к Сталину не сразу, но опрокинулось, уже был прочитан 'Один день Ивана Денисовича', но тут вдруг в душу ворвалась такая искренняя авторская боль, такая обнажённая правда, что эту затёртую московскую плёнку мы слушали и слушали, не в силах оторваться. А потом обсуждали песни до утра.
Да, нет, это были не песни. Это были живые чувства людей: и страдальцев, переживших страшное сталинское время, и негодяев, для которых оно было родным и желанным. Мы сострадали и негодовали, мы купались в психологической достоверности. Мы не сомневались, что автор рассказывает о своих лагерных скитаниях, о тоске по воле, о надеждах. Солженицин в прозе, Галич в стихах — и одинаково правдиво, одинаково талантливо. Нам казалось, что так рассказать о себе может только бывший зэк. Разошлись только под утро — потрясённые.
Автора песен мы не знали. Слышали, что есть какой-то драматург Галич, автор забавной мелодрамы 'Вас вызывает Таймыр', насквозь пропитанной Советской пропагандой. Здесь же был другой, совсем непохожий на того Галича, человек.
Чтобы проверить, дома я заглянул в 'Краткую литературную энциклопедию' и узнал, что 'комедиям Александра Аркадьевича Галича свойственна романтическая приподнятость, лиризм, юмор'. Ну, точно — не тот не тот Галич.
А через некоторое время вышла первая книжка стихов 'того', в аннотации к которой было сказано, что автор провёл в ГУЛАГе двадцать лет.
Дальше всё пошло своим советским чередом: 'нашего' Галича исключают из Союза писателей, лишают работы, известнейший драматург Арбузов во всеуслышание называет его 'мародёром'. За что же? Оказывается, что 'тот' и 'наш' всё же одно лицо, и страстные песни про Колыму написаны вовсе не в тюрьме, где автор никогда не сидел. Ах, он разбойник! Избежав лагерей, осмелился писать от имени зэка! Ату, его, ату! Хулители даже не побеспокоились узнать, что в тюрьме сидел его брат, и это не могло не ранить творческую натуру поэта.
И что же? Песни Галича распространились так же быстро, как песни Окуджавы, и оказались не менее талантливы. Мягкая лирика Булата, исполненная намёков на грядущие перемены, у Галича превратилась в резкий политический памфлет. В его песнях обнажалась бесчеловечность страшной сталинской эпохи, слышались стоны заключенных, и выражался протест против полной безнаказанности палачей. С каким талантом это говорилось и как исполнялось! Галич, казалось, во весь голос кричал о том, о чём шепталась на кухнях вся наша интеллигенция. Смотрите, слушайте, в каком мире мы живём! Разве можно сейчас молчать, разве не стонет сердце в груди каждого честного человека?
Но как это всё возникло? Каким был прежде известен Галич литературной Москве?
Популярный автор песен для молодёжи: 'До свиданья, мама, не горюй, не грусти, пожелай нам доброго пути!'. Успешный сценарист популярнейших фильмов 'Верные друзья' и 'На семи ветрах'. Баловень судьбы, острослов, бонвиван, завсегдатай всех элитных театрально-киношных тусовок Москвы. А каков светский щёголь: однажды заходит к нему в гости друг писатель. Гостеприимно встречает жена: 'Заходи, заходи! Только извини, придётся подождать — у Саши сейчас маникюрша'. И при этом каждодневные застолья, гитара, весёлые песни в весёлых компаниях. К тому же души не чаявшая в очаровательном муже жена-красавица: 'Ах, ты моя Фанера Милосская'. На ласковое прозвище она не обижалась, зная свою привлекательность. Пишущие люди завидовали его таланту, обыватели — благополучию.
И вдруг — мгновенная опасная слава, начисто не связанная с прежним образом. Как это произошло? Для официоза 'свой в доску' парень стал вдруг чужим и непонятным врагом. И чего ему не хватало? Не только критики до сих пор ломают голову над причиной такой метаморфозы.
Когда у политиков двойные стандарты, у интеллигенции вынужденная двойная жизнь. Для Галича подобное существование длилось долго — со дня хрущёвского доклада о культе личности Сталина. В общественной жизни мало что изменилось, но появились люди, страстно ждущие резких перемен. Слабая оттепель этих перемен не принесла, да и не могла принести: у власти оставались всё те же сталинские выкормыши. Галич ощутил в себе прямую обязанность интеллигенции — понимать, что делают те, кто правит. Днём он писал сценарий фильма 'Государственный преступник' о наших доблестных чекистах, а ночью в его душе рождались песни обнажённой правды.
Галич запел их в компаниях. Далеко не весь творческий московский бомонд сумел понять и оценить глубину его баллад. 'Когда он пел про Колыму, меня передёргивало, — писал добрый и порядочный Анатолий Гребнев. — Вот за этим столиком, за бутылкой хорошего коньяка, в компании столичных интеллигентов, с пачкой 'Мальборо' и — в замшевом пиджаке. Что-то здесь совсем не вязалось с телогрейкой зека. Пиджак, вероятно, мешал'.
Многим 'мешал пиджак' Первыми по настоящему оценили новую творческую ипостась Галича физики. Сотрудники различных секретных 'ящиков' слетались на крамольные песни. Они тоже жили двойной жизнью: днём работали и получали ордена за разработку водородной бомбы, на вечерних 'посиделках' у Саши 'отмаливали' задушенную долгом совесть.
Галич подружился с Андреем Дмитриевичем Сахаровым. Он весь притихал, волновался, угомонял друзей, когда ждал его в гости. Тот приходил, сидел молча, слушал, наклонив голову. Саша ощущал и его обаяние, и его непреклонность. Учёный проявлял бескомпромиссность и тогда, когда предлагал создать 'Царь-бомбу', которая породила бы цунами и затопила волной американские города, и тогда, когда он стал несгибаемым борцом за мир. Перестав быть великим физиком, Сахаров стал великим человеком. В нём, как позже и в Галиче произошёл слом. Ложно патриотический, а по сути имперский, патриотизм уступил место общечеловеческой нравственной идее. Академик с высоты своего авторитета и золотых звёзд вступился за невинные жертвы режима, о которых пел Саша. Художник и физик оказались внутренне родственны, а потому в чём-то сходны по судьбе. На того и на другого обрушился град негодования и лживых обвинений.
Итак, осознав груз ответственности перед человечеством, Сахаров изменил и своё мировоззрение, и
