Корреспондент
В седьмом классе к нам пришел новенький. Был он высок и спортивен, держался скромно. Наша классная посадила его за мою парту и мы вскоре сдружились. Особого интереса к школьной премудрости он, как и я, не проявлял. После уроков, забросив портфели и схватив по куску хлеба, мы бежали в 'Красный сад' — на 'катушку'. 'Катушкой' звалась высоченная деревянная гора, которую сооружали в парке каждую зиму. Поднимались на гору по ступенькам, идущим вдоль ледяного ската. В любой час до позднего вечера на 'катушке' стоял гвалт от ребячьей возни. Многие ради катания с горки прогуливали школу. Младшие катались на фанерках, мы же носились с горы на ногах или, если удавалось уцепиться за девочку постарше — 'на мякенькой' Так продолжалось до тех пор, пока в РОНО не накопились сотни родительских жалоб. Тогда 'катушку' стали сооружать лишь на время зимних каникул. После окончания каникул приходили плотники и под наши горестные издевательства разбирали горку.
Вечером, когда на стадионе начинала звучать музыка и зажигались огни, мы, подхватив коньки, через тайный лаз в заборе отправлялись на стадион, где каждую зиму заливали каток. Кататься вместе с другими по кругу нам было не интересно. В центре ледяного поля с толпой мальчишек мы играли в 'мойки', с криком догоняя друг друга и сбивая с ног зазевавшихся 'чайников'.
В восьмом классе мы больше катались на лыжах, а в девятом неожиданно увлеклись балетом. Володька, так звали моего приятеля, к тому времени раздался в плечах, начал бриться и стал поглядывать на девушек. Однажды он познакомился с молодой балериной, которая пригласила его на спектакль. Володька носил под курткой тельняшку, выглядел старше своих лет и девушка, видимо, решила, что он курсант военно-морского училища. Володьке хотелось показать девушку мне и, взяв обещание, что я не буду болтать о школе, он пригласил в театр и меня. Пришлось впервые в жизни стирать рубашку и гладить брюки. С тех пор мы не пропускали ни одного спектакля.
После представления Володька отправился провожать балерину, а я, изнывая от зависти, побрел домой.
Жил Володька в старом деревянном доме на другом конце города, поэтому я редко бывал у него. Но однажды перед экзаменами я, не предупредив приятеля, забежал к нему. Стоял жаркий день. Мой друг сидел за учебниками в трусах. У него не было правой ноги. От неожиданности я не мог вымолвить ни слова. Володька смотрел на меня и тоже молчал.
— Как же это? — Выдавил я наконец.
— Вот так. В детстве со скалы в море прыгнул.
— Но каток, лыжи…
— Приспособился. У меня протез. Ну, ладно, ты погуляй, я сейчас оденусь.
Я вышел на улицу. 'Вот это да, — думал я, — он же и воду на коромысле носит…'
Мне было неловко. Я неожиданно узнал чужую тайну и теперь не знал, как себя вести. Приятель предстал вдруг другим, мужественным и серьезным человеком, которого я прежде не знал. Когда Володя вышел, мы заговорили об экзаменах, о новом балете, но прежней легкости между нами уже не было.
После экзаменов Володя устроился на работу в пароходство. На медкомиссию он принес 'липовые' справки, написанные знакомой медсестрой. Он подошел к столу, за которым сидели члены комиссии, снял тельняшку и весело спросил: 'Раздеваться дальше?'. Председатель комиссии, дама средних лет, залюбовавшись его широкими плечами, улыбнулась: 'Не надо'.
Так Володька стал кочегаром на колесном буксире 'Сергей Тюленин'. Всю навигацию он швырял лопатой уголь в раскаленную топку парохода. Пот лил с него градом, протез натирал кожу до крови, но команда буксира так и не узнала, что их кочегар — инвалид.
Летом я тоже ушел работать в бригаду бурильщиков и в нашу школу мы уже не вернулись. Оба заканчивали ШРМ — Школу рабочей молодежи. Осенью я ушел в армию, а Володя поступил на факультет журналистики.
Жизнь надолго разбросала нас. После армии я уехал из родной Перми в Ленинград и мы не виделись тридцать лет.
Однажды в поезде сосед по купе развернул газету. В глаза бросилось знакомое с детства название — 'Звезда'.
— Вы, пермяк? — Спросил я.
— Да. — Несколько удивленно ответил сосед.
— Мы земляки. Позвольте мне посмотреть газету.
— Пожалуйста.
Шел июнь девяносто шестого года. Я развернул номер. В глаза бросился заголовок: 'Чеченский синдром'. Начинаю читать: 'Не стала ли Чечня той пашней, на которую мы по примеру мифического Язона, высеваем зубы дракона, из которых вырастают беспощадные войны?'
'Журналистка Нина Ефимова обнаружена мертвой вместе с матерью. Обе убиты выстрелами в затылок. Она — восемнадцатый журналист, погибший в Чечне, с начала боевых действий'.
'Армия не хочет отвечать за просчеты политиков, их внутренние разборки за место под солнцем'.
Смотрю в конец статьи — знакомая фамилия! 'Неужели он? Не может быть! Ему же, как и мне, за шестьдесят. Кто его, инвалида, на войну пустит? Да и имя другое — странное, не русское какое-то…'
Возвращаю газету.
— Спасибо. Хорошая газета. Корреспондент о войне правду пишет.
— Да, он парень боевой. Я за его репортажами еще с Карабаха слежу.
'Парень', — думаю я, — значит, точно, не Володька.
— Я тоже пишу. Надо бы с ним познакомиться.
— Застанете ли? Репортаж-то из Чечни.
Через день я отправился в редакцию. Сосед по купе оказался прав, автора статьи в редакции я не нашел. Полистал подшивку газет за предыдущие годы, кое-что выписал. Вот эти выписки.
Корреспонденция из Нагорного Карабаха за девяносто первый год, 'С юности остался в памяти голос Рашида Бейбутова: 'Мальчик веселый из Карабаха…' Кем стал сегодня тот мальчик? Да и жив ли он? Четвертый год продолжается конфликт между армянской общиной Карабаха и Азербайджаном. В прошлом году здесь убито пятьдесят семь человек, в этом с января по июль — сто двадцать семь. Неужели сегодня Нагорный Карабах — это Афган — 2'.
Июнь, девяносто третьего года — репортаж из зоны Осетино — Ингушского конфликта: 'Ни одного целого дома. Иду по развалинам — разбитые телевизоры, обрывки одежды, осколки сервиза, сгоревший мотоцикл… Над всем — горячее, южное солнце. Погибло шестьсот человек, в том числе двенадцать детей, ранено шестьсот пятьдесят'.
Июль, девяносто третьего года: 'Лечу на самолете с 'грузом-200' (так со времен афганской войны кодируется перевозка цинковых гробов). Самолет развозит павших на двенадцатой заставе пограничников. Развозит, чтобы с ними могли проститься родные. На каждом аэродроме нас встречают слезами'.
А вот репортаж девяносто пятого года: 'Посадка на самолет Пермь — Минводы. Подбегает женщина и с неистовой надеждой обращается к нам: 'Если в Чечню, может быть встретите сына — Сашу Пономарева. Может встретите…'
Капитан-пограничник успокаивает: 'Не горюй, мать. Там теперь многие встречаются'. И уже в самолете, пристегивая ремень, с горечью добавляет: 'Эх, Россия, плакать тебе еще и плакать…'
Он выходил из Афгана с боями через месяц после того, как генерал Громов доложил правительству о выводе последнего Советского солдата. От их батальона осталось десять человек. И вот снова — на войну. Убитых с нашей стороны уже более двух тысяч.
Сашу Пономарева я искал, но не нашел'.
'Зачем мы здесь? — Спрашивает танкист Валерий Тимофеев. — Кто виноват в этой войне? У меня четвертый танк, три сгорело. Одиннадцать моих ребят погибли. Когда закончится все это, повернется ли у кого-нибудь язык сказать: 'Мы одержали победу'.
Вот такие, рвущие душу репортажи, шлет этот корреспондент. Я сам работал в газете, и знаю, что писать ту правду, которая живет в сердцах обманутых матерей, плачущих над цинковыми гробами —
