– Три дня. Вы не спали, вы были в беспамятстве. – Она приложила палец к губам: – Молчите. Вы очень больны.
Я попыталась осмыслить то, что услышала. Я больна? Вероятно, это так, я ведь чувствовала, что заболеваю. Три дня… Ужас захлестнул меня, накрыл с головой, как морская волна во время шторма.
– Где они? Мои дети? Они живы? – проговорила я, превозмогая спазмы в горле.
Если эта женщина сказала мне правду, моим малышкам уже четыре дня. Только Бог знает, что с ними могло произойти за это время.
– Не беспокойтесь. Они здоровы, за ними хорошо присматривают.
Я не поверила. О чем говорит эта женщина? О каком уходе? В этом зловонном месте никто никому не нужен.
Я думала, что женщина оставит меня, но она не уходила.
– Кто вы? – спросила я наконец.
– Я сестра Беата.
– Вы монахиня?
– Теперь так запрещено называться. Да, я была монахиней. Мне поручено ухаживать за вами.
Я все еще не верила. Мне выделили сиделку? Неужели то, что я видела, мне лишь приснилось? Та женщина, моя соседка, умерла именно потому, что за ней не было никакого ухода. Ей даже воды не подали. Почему же ко мне относятся иначе?
– За вас заплатили. Мы устроили вас здесь настолько хорошо, насколько это возможно.
Я равнодушно огляделась. Это была все та же комната, но теперь пространство вокруг меня было свободно. Все тюфяки были перетащены в противоположный конец комнаты, к двери. Несколько больных женщин лежали прямо на соломе, совсем без одеял. Я же была тепло укутана и, по здешним меркам, устроена просто с комфортом: моя голова покоилась на мягкой подушке, грязный тюфяк был застлан свежей простыней.
– Человека, который заплатил за все это, зовут Порри. Он хотел сразу забрать вас отсюда.
– Почему не забрал?
– Вы были так больны, что вас не решились трогать.
Сестра Беата кормила меня жидкой пищей с ложечки, но я даже не смогла доесть до конца. Болезнь возвращалась, тревожный сон одолевал меня, я вся пылала. Связь с реальностью я надолго утратила.
Я была без памяти, и понятие времени совершенно для меня не существовало. Но наступил день, когда все вдруг закончилось, затихло – и бешеные ознобы, терзающие меня, и невыносимый кашель с вязкой мокротой, и невероятная горячка, от которой, казалось, легко могла свернуться кровь.
Странный покой охватил тело. Я пошевелила рукой, потом пальцами. Да, я жива. Только вот тело стало таким легким, невесомым, почти бесплотным, я ужасно плохо ощущаю его.
Мне не долго пришлось оставаться в этом спокойствии; чья-то рука коснулась моего лба, чей-то голос произнес:
– У нее облегчение, гражданин Порри: пожалуй, теперь вы можете забрать ее.
– А она не умрет по дороге?
– Вот этого я не знаю. По-моему, она может умереть в любую минуту.
Мне было все это безразлично. По-прежнему не открывая глаз, я чувствовала, как чьи-то руки одевают меня и укутывают в теплые, мягкие вещи, усаживают в глубокое кресло, куда-то везут. Я ничего не понимала. Мои чувства так притупились, что от всех движений, направленных на меня, я ощущала лишь легкие, едва слышные прикосновения.
Меня увезли. Видимо, в какой-то коляске. Я очень отчетливо чувствовала холодный влажный ветер на своем горячем лице; он принес мне некоторое облегчение. Потом слабость усилилась, и я снова забылась.
Очнулась я от мягких теплых прикосновений влажной губки к телу. На мне не было никакой одежды, и женщина в белом фламандском чепчике обтирала меня губкой, смоченной в душистой воде. Я невольно застонала от удовольствия. Женщина подняла голову и сказала в сторону:
– Доминик, Доминик, успокойся: она жива еще.
В этот миг сознание вернулось ко мне почти полностью. Я очень отчетливо вспомнила о своих малышках – двух маленьких крошечных свертках, каждый величиной с ладонь… Мои безымянные маленькие дочурки – где они?
Я попыталась что-то сказать. Женщина наклонилась к самым моим губам и, к счастью, быстро все поняла.
– Они здесь, уж об этом-то можете не волноваться. Они живы, и вас-то явно переживут… Да не дергайтесь вы так! Я сама их кормить буду.
Я не знала, кто такая эта женщина в чепчике, и у меня не было сил расспрашивать. Я многого чего не знала – в каком, например, доме нахожусь, как я здесь оказалась, долго ли продлится моя болезнь и останусь ли я жива.
Впрочем последнего никто не знал. Странный и неожиданный просвет, наступивший в моей болезни, продолжался недолго – быть может, дня два или три. Какой-то врач, приглашенный ко мне, произнес название моей болезни – родильная горячка, недуг страшный и часто смертельный. Я заразилась им в грязи и вони родильного дома Бурб, на грязных, пропитавшихся кровью и испражнениями подстилках. Я сама была виновата в этом. Я сама выбрала для себя Бурб, когда вышла из Консьержери.
