изменились к худшему. Сейчас были первые числа марта, но весна вступила в свои права еще в начале февраля и началась слаженно, бурно, с теплых обильных ливней. Земля быстро подсохла, и вот уже почти месяц мы были в поле.
Мои пять арпанов, отвоеванные у Бельвиня, были засеяны овсом, пшеницей и гречихой, на пойменных лугах, пусть небольших, но удачно расположенных, обещала отлично расти трава, парк был расчищен под огород и сад, и теперь предстояло лишь вовремя засеять и высадить рассаду. Патина с каждым днем давала все больше молока, которого хватало уже не только Веронике и Изабелле, но и всем остальным и даже оставалось иногда на сметану и масло. Жили мы, правда, не так уж сытно, но впереди были самые радужные перспективы. Работать приходилось много, и пальцы у меня на руках потемнели, но, в конце концов, игра стоила свеч. Я не знала, откуда у меня в душе иногда появлялось легкое тревожное предчувствие, что наше нынешнее полублагополучие зыбко и ненадежно.
– С гречихой закончено, – сказала я вечером Селестэну. – Завтра займешься водокачкой, ее надо восстановить.
Селестэн был незаменимый работник – выносливый, безотказный и, что самое главное, энергичный и сообразительный. Благодаря его рукам были засеяны земли, выкорчеваны деревья, нарублены дрова – он брал на себя самую тяжелую, мужскую работу. Он же сложил из камней хижину под кухню, построил хлев.
– А с мельницы Бельвиня вам приносили вчера доход? – спросил Селестэн.
– Да. Каких-то три ливра пятнадцать су…
Нашу мельницу, вытребованную у Бельвиня, мне пришлось очень скоро отдать ему обратно, ибо у меня не было человека, который бы ею занимался. Теперь мы владели ею на пару, и я получала половину доходов, очень подозревая, что Бельвинь меня надувает. У меня не было времени, чтобы разобраться с этим. С хлебопекарней дело обстояло лучше: я поставила там Брике, и он драл с крестьян деньги, как умел.
Когда вечером я вернулась с поля, Франсина все еще сидела на корточках на земле, высаживая рассаду. Редис, шпинат, укроп – все это было уже посеяно.
– Идите-ка поглядите, мадам, что нашла мадемуазель Аврора! – произнесла Франсина, оборачиваясь и утирая пот со лба.
– Да, мама, иди, иди! – воскликнула Аврора.
Я подошла ближе. Из черной рыхлой земли торчали молодые упругие розово-красные кустики с сильными и сочными побегами.
– Они ведь сами выросли, мама, мы их не сажали! И так яблоками пахнут!
– Это ревень, – прошептала я. – Это ревень, Аврора!
Я насчитала почти десять кустиков. А сколько их еще появится? Благодаря ревеню у нас будет чудесная пища из его черенков; кисель, варенье, а сок из ревеня будет так полезен малышкам! Я знала, откуда взялось это растение. Когда еще замок существовал, под окнами кухни были целые заросли ревеневых кустов. Их пощадил пожар, и вот они проросли снова…
– Моя дорогая, его уже пора собирать, – сказала я.
Аврора бросала крепкие розово-красные черенки мне в фартук, и они одуряюще-сладко пахли яблоками. Пожалуй, даже сильнее, чем яблоки. Нам обеим захотелось есть.
Да, подумала я, похоже, весна благоприятствует мне. Не было ни заморозков, ни холодных ветров, тепло наступало бурно и неудержимо, и март, пожалуй, можно спутать с маем. Небо – чистое, прозрачное, голубовато-серое – было покрыто кучками белых облаков, курчавых, как барашки. Уже повсюду – в лесах и в долине – по краям тропинок выглядывали белоснежные первоцветы и желтые маленькие крокусы. Дикие гуси и утки, возвратившись с южных краев, уже обильно заселяли камышовые заросли и уютные тихие заводи бретонских мелких речушек. Дождей выпадало ровно столько, чтобы насытить землю после теплой, но бесснежной зимы.
Такое начало обещало хороший урожай. Мне не о чем было волноваться.
11
Жара стояла нестерпимая. Воздух был совершенно неподвижен и, казалось, становился густым от духоты. В башне находиться было почти невозможно, но и в саду недавно посаженные юные деревца давали не так уж много тени.
Было очень приятно и легко стоять босыми ногами на траве, ощущая ступнями и теплоту земли, и вместе с тем исходящую от нее прохладу. Я была только в одной юбке, подоткнутой до колен, и кофточке, напоминающей лиф, волосы очень туго собрала на затылке, и все равно мне было жарко. Испарина то и дело выступала на лбу.
Был конец мая. Изабелла и Вероника, забавные, хорошенькие, уже почти восьмимесячные, плескались в большом медном тазу, глубоком, как ванночка; я осторожно приподнимала то одну, то другую малышку и обливала водой из кувшина – теплой, как и все вокруг.
– Мама! Ма-ма!.. – лепетали они безмятежно и доверчиво. Уже полтора месяца, как они произносили это слово, умели говорить и другие слоги, но больше пели и гулюкали, оглядываясь друг на друга. Дружны они были чрезвычайно. Да и отличить их нельзя – почти все их путали. У обеих были серые огромные глаза, милые розовые личики и ярко-золотистые кудряшки – яркостью они даже превосходили мои волосы. У Вероники цвет лица был чуть золотистей, чем у Изабеллы, и, если не считать родинки – своеобразного опознавательного знака, девчушки были неотличимы друг от друга.
Изабелла, более непоседливая, вскарабкалась на ножки, потом, держась ручками за края тазика, гордо встала во весь рост – она необыкновенно гордилась этим своим умением, которым Вероника еще не вполне овладела и только подражала сестренке. Но на этот раз лицо Изабеллы было недовольно, и она срыгнула воду, которой только что наглоталась. Смеясь, я утерла ей лицо.
Вероника, ревниво следившая за действиями сестры, потянулась было следом за ней, но не устояла и подалась назад, увлекая за собой Изабеллу, и обе они шлепнулись в воду, подняв кучу брызг. Испуганная этим, с яблони слетела крошечная птичка, и глаза близняшек устремились к ней.
– Ку-ку! Ку-ку! – лепетала Вероника, махая ручонкой.
