любовнику, и женская гордость ни за что не позволила бы мне показаться в жалком виде. Нельзя, чтобы он счел меня подурневшей. Но как этого избежать, если у меня нет ни одного мало-мальски не то что красивого, но даже приличного платья?
Те обноски, в которых я приехала из Парижа, я и теперь донашивала на кухне. Да еще сшила себе широкую полотняную юбку, по-крестьянски яркую, и два летних лифа – вот это и была моя новая одежда. Ходила я в сабо, как и все вокруг, голову повязывала косынкой. Но как показаться графу д'Артуа в деревянных башмаках? Меня охватил искренний ужас. Да нет, я даже ради сына не смогу предстать перед ним такой. Перед ним, который так ценил в женщине умение одеваться, разбирался в женских туалетах, обожал дарить драгоценности и вообще презирал дам, у которых недоставало вкуса! Это просто кошмар какой-то. Нет, я не могу ехать ни за что!.. Поехать – это все равно что ужаснуть его, вызвать жалость к себе, подвергнуться насмешкам, на которые он был мастер…
– Послушайте, святой отец, – сказала я решительно, – я, вероятно, дала свое согласие опрометчиво. Я…
– Вы что, беспокоитесь о нарядах? Он прислал вам их.
Я была ошеломлена подобным известием. И даже не сразу решила, как поступить с подобными подношениями. Принять? Но будет ли это достойно? Но, с другой стороны, если не принять, то поездка вообще становится несбыточной, а будущее Жанно – неопределенным. Следует, в конце концов, пожертвовать чем-то ради интересов мальчика.
– Да, отец Медар, – проговорила я. – Конечно же, я поеду.
3
Впервые за семь месяцев я взглянула на себя в зеркало.
Конечно, и раньше я каждый день умывалась и причесывалась, а потом смотрела, все ли со мной в порядке, но почему-то почти разучилась, глядя в зеркало, оценивать, красива ли я, обаятельна ли.
Я осторожно вытащила шпильки из волос, и тяжелые золотистые волосы мягко упали на плечи. Прошел год с тех пор, как в тюрьме Консьержери меня остригли, и они уже стали длинными, выросли дюймов на двенадцать и чуть выгорели… Мягкое бретонское солнце добавило персиковой золотистости коже лица. Да я и вся теперь была золотистая, от волос до изящных точеных рук и кончиков ногтей на маленьких ступнях… Огромные сияющие глаза были густо-черного цвета, но в глубине этой бархатной черноты лучилось янтарное золото. Тонкие брови вразлет двумя безупречными линиями пересекали высокий чистый лоб. Чуть вздрагивали крылья тонкого носа. Когда алые нежные губы были полуоткрыты, виднелся ряд ровных зубов, белых, как жемчуг. Небольшая ямочка смеялась на ровной коже щеки. И крошечная, почти незаметная родинка украшала небольшой подбородок. Как ослепительно это все выглядело бы, если бы в моем распоряжении было хоть чуточку краски…
А болезнь? Она, похоже, оставила след только в моей душе, физически я полностью оправилась. Земля Бретани словно вдохнула в меня силы. Тело налилось, стало свежим, золотистым и упругим, пополнела грудь и сквозь полотно рубашки соблазнительно алели соски, более яркие, чем до родов. Я была очень стройна, но не худощава; постоянное пребывание на свежем воздухе подарило мягкий румянец щекам, силу и здоровье телу. Я чувствовала себя крепкой, как никогда. Бедра были уже, чем прежде, но, в конце концов, прекрасно согласовывались с тонкой талией. Я даже как будто стала выше ростом.
А зачем я, собственно, об этом думаю? Легкая усмешка тронула мои губы. Нет, все-таки никак нельзя относиться к графу д'Артуа только как к другу! Что-то внутри меня этому мешает. Может быть, потому что не было случая, когда мы дружили, не будучи любовниками. Что будет на этот раз? Я даже не знала, что решить на этот счет. Конечно, у принца крови достаточно подружек, уж за этим дело никогда не стояло. Но, подумала я с нескрываемой гордостью, вряд ли среди них есть такая, как я.
Так что же мне делать, если он все-таки захочет хоть на миг возвратиться к прошлому? Я тряхнула головой, чтобы отогнать навязчивые воспоминания, чтобы вообще не думать об этом. И все же в глубине подсознания мне уже было ясно, что я вряд ли смогу сказать ему «нет».
В тот день, когда на землю спустился теплый тихий вечер, я стала свидетельницей потрясающего события; десятимесячная Изабелла самостоятельно вылезла из поставленной на землю колыбельки, взялась ручками за ее края, а потом отняла ручки и гордо стояла, демонстрируя всем свое умение. Замирая от гордости, я отошла на три шага и поманила ее к себе:
– Иди, иди сюда, миленькая! Иди, не бойся!
Изабелла пошевелилась, поверила мне, подняла пухленькую ножку и ступила шаг. Потом, удержав равновесие, сделала второй. На третьем я поймала ее в свои объятия.
– Ты ходишь, Бель! Моя хорошенькая, любимая Бель!
Вероника стояла в колыбели, ревниво наблюдала за нами и проявляла явное желание последовать примеру сестры.
«Ну, – подумала я со счастливой улыбкой, – теперь мне прибавится хлопот. Раз уж Изабелла взялась ходить, теперь ее не остановишь. Кто сможет совладать с этой непоседой?»
Я обожала своих близняшек: обаятельных, со вздернутыми носиками и серыми глазами, белокожих и белокурых. Так похожих на своего отца…
4
Берег был пустынен и тих, только волны с шумом накатывались на песок, сильно ударяя по нему грудами гальки и оставляя за собой золотисто-зеленую морскую траву. Море было явно неспокойно. Небо затянуло тучами, но далеко-далеко на горизонте можно было различить огни и силуэты английских кораблей.
Было совсем еще рано, только начинало светать. В полумраке призрачно чернели абрисы скал, вокруг которых хлестали и пенились волны. Скалы и рифы были окутаны молочно-сизым утренним туманом. Да и вообще было сыро, и мы сильно продрогли.
В полшестого утра недалеко от берега появился шлюп и спустил для нас барку. Отец Медар крикнул с берега пароль, и ему ответили верно. Люди, говорившие по-английски, перевезли нас на шлюп, и только тогда я смогла разобрать на борту темные буквы названия. Шлюп назывался «Дриада». На нем я уже плавала – тогда, когда два года назад отец вез меня к сыну.
– You can rest there,[3] – сказал мне офицер-англичанин, открывая дверь каюты. Я поняла его слова.
