Гроб? Преступников не кладут в гробы. Их не бальзамируют. Их тела зарывают в песок, и только после усердных поисков боги могут отыскать их. А что потом? Как я смогу войти в зал Последнего Суда, даже если боги сумеют опознать мое высыхающее тело? Мое сердце предаст меня. На нем не будет скарабея[89]
который не позволил бы ему сказать правду о том зле, что я сотворила, и на весах против пера Маат оно упадет вниз со страшной быстротой. «Ты дважды приговорена, Ту, — сказала я себе. — Один раз беспощадными судьями и второй — но решению богов. Не будет тебе счастья у ног Осириса. Только еще большая тьма, отчаяние и вечный плач по свету во мраке Нижнего Мира».
Мои руки и ноги начинали опухать. Раздувшимися пальцами я взяла Вепвавета и положила на кровать, сначала повторяя вслух слова молитв раскаяния и сожаления и призывы к милосердию, а потом уже произнося их мысленно, потому что мой язык становился толстым и неповоротливым; попытка вдохнуть давалась мне с трудом. Воздух скрежетал в пересохшем горле.
Я уснула, забвение сошло на меня со страшной быстротой, но, к своему ужасу, я опять проснулась, когда стало светать, навстречу мучительной жажде, заставлявшей меня корчиться у дверей и бессвязно умолять о воде. Но тюремщики были глухи к моему нарастающему безумию. Будто я уже умерла. Наконец один из них, не глядя на меня и не поворачивая головы, бесцеремонно посоветовал:
— Ты можешь попросить меч, если пожелаешь прекратить свои страдания. Это не запрещено.
Я ухватилась одной рукой за край окошка, и, когда паника окончательно охватила меня и на короткие мгновения вновь придала мне силы, с криком и слезами я колотила в дверь другим кулаком, отдавшись во власть безумия и того страха перед неизвестностью, что поджидал каждого — и того, кому суждено состариться, и того, для кого последнее дыхание уже становилось ужасающей реальностью.
Третий и четвертый дни я запомнила плохо. Мне трудно описывать свою безысходность, приступы безумия, все неистовое противление молодого и здорового тела разрушению и гибели. Я помню, что однажды надо мной нависло лицо, и я пришла в себя настолько, чтобы опознать одного из стражников, но, как он вышел и снова закрыл дверь, я не слышала. Время от времени я начинала различать свет в комнате, он был серым на рассвете, рассеянным — днем и красным, очень недолго, — на закате. Мне слышался какой-то шум в комнате, потом я поняла, что звук исходит от меня самой, — это был свист моего дыхания, как у больной собаки, и в моменты прояснения сознания я пыталась сосредоточиться на нем, чтобы убедиться, что я еще жива, что я еще была Ту, что время еще крепко держит меня.
Мне стало казаться, что надо мной склоняется Кенна. Его лицо бледным овалом проплывало в темноте, черты его расплывались.
— Она далеко зашла, — шептал он. — Не знаю, будет ли этого достаточно.
«О Кенна, — думала я. — Этого достаточно. Разве этого не достаточно? Разве я не искупила уже того, что я сделала с тобой, с Хентмирой? Она тоже здесь?» Я ощущала его руку под своей головой. Призрачный бокал мягко ткнулся в мои губы. Потрескавшийся рот приоткрылся. Воды рая хлынули в него. Мой желудок наполнился, и меня начало рвать.
Когда я в следующий раз открыла глаза. Кенна был еще здесь, и на этот раз он был более реальным. Его черты не расплывались, а отбрасывали длинные тени на его лицо. Свет Ра ореолом окружал его. Он опять приподнял меня и напоил, но, прежде чем я успела спросить, вошла ли я уже в зал Последнего Суда, сознание опять покинуло меня. Падая в пустоту, я слышала, как Осирис говорил: «Здесь невыносимое зловоние. Вымойте ее немедленно».
Когда я в третий раз всплыла на поверхность, на столе горела лампа и я пила, пила вкуснейшую воду, которую когда-либо пробовала. Она стекала по подбородку и капала между грудей, пропитывая грязный матрас, на котором я лежала, и я хотела утонуть в ней. Амоннахт отстранился, осторожно положил мою голову и поставил бокал рядом с лампой. Я молча смотрела на него. Он растворился в тенях, и на его месте появилось другое лицо. Круглые щеки, оплывший подбородок, высокий лоб под мягким льняным шлемом, проницательный взгляд ярких карих глаз. Я несколько раз сглотнула, пока у меня набралось достаточно слюны, чтобы произнести слово.
— Мой повелитель, — прохрипела я.
Он кивнул.
— Вижу, что ты в своем уме теперь, — сказал он, — и можешь понимать меня достаточно ясно. Ты злая и коварная женщина, Ту, и заслуживаешь той смерти, что была определена тебе. И все же в своем божественном милосердии я решил сохранить тебе жизнь. Я подписал твои смертный приговор, но я встревожен. Я плохо спал. Воспоминания больно ранили меня, и я все время думал о том, что написано в твоем прошении. Я приказал сжечь его, но я никогда не забуду список имен. Возможно, ты сообщила мне правду. И если это так, то, позволив тебе умереть, я сам совершу преступление. Не такое ужасное преступление, как твое, конечно, потому что в своей злобе ты намеревалась уничтожить своего бога, но оно тоже нарушит целостность Маат. Со временем все откроется. Я решил отослать тебя обратно в Асват и там оставить. Это мое слово.
Я силилась сказать хоть слово, чтобы поблагодарить его. Я пыталась прикоснуться к нему, но руки у меня дрожали, и, когда мне удалось поднять их, было уже слишком поздно. Он ушел так же быстро, как и появился. Вместо него у меня перед глазами возник Хранитель, он снова поил меня, вытирал мне лицо, натягивал одеяло на мои плечи, и я вдруг поняла, что беспомощно рыдаю, как ребенок.
— Он добрый бог, — сказал Амоннахт.
Я согласно кивнула, прислушиваясь: я больше не слышала своего затрудненного, свистящего дыхания. Я буду жить.
Через неделю меня вывели из темницы, что могла бы стать моей могилой, и приковали цепью к мачте баржи, отправляющейся к гранитным каменоломням Ассуана. Никто не пришел сказать мне прощай, кроме солдат, отконвоировавших меня на баржу, и, когда я проснулась в утро своего отплытия, я была одна. Амоннахт сам заботился обо мне до самой последней ночи. Я вручила ему фигурку своего божества и умоляла проследить, чтобы ее отдали маленькому Пентауру. Я больше не смогу лелеять и оберегать своего сына. Вепвавет должен стать его матерью, вести и охранять его, как он оберегал меня. Возможно, передача фигурки из моих рук в его создаст какую-то связь между нами. Может быть, Вепвавет когда-нибудь приведет его в Асват посмотреть на храм того божества, подобие которого непостижимым образом сопровождало его с колыбели. Мне оставалось только надеяться. Хранитель согласился выполнить мою просьбу, но, когда я стала умолять его в дальнейшем посылать мне время от времени весточку о том, как поживает мой сын, он отказал мне.
— Это запрещено. — твердо сказал он.
Он не вернулся наутро посмотреть, как кандалы сомкнулись на моих щиколотках и запястьях. Мне было жаль, потому что у меня не было возможности поблагодарить его за заботу.
В закрытой повозке меня доставили в доки Пи-Рамзеса, дали запас кунжутной халвы и хлеба и привели к моему месту на огромном судне. Капитан, рослый сириец, смотрел, как стражники приковывали меня цепями к мачте. Один из них вручил ему свиток для управителя моего селения и ушел, не сказав ни слова. Солдаты тоже ушли, и я осталась смотреть, как огромный город медленно исчезает в жемчужном сиянии раннего утра.
Мне было не жаль покидать Пи-Рамзес. Я никогда не знала его хорошо. Я прибыла в него как пленница и пленницей же покидала его, а вся моя жизнь протекала в коконе дома Гуи, а потом гарема. Даже мысль о ребенке не вызывала сожаления. Это придет позже. А сейчас я сидела, ела и спала на тонкой подстилке под широким навесом, а остальное время радовалась ласковому ветру, с непередаваемым наслаждением слушала, как плещется Нил о борта судна, разглядывала медленно проплывающие мимо величавые перспективы, которые я уже не надеялась увидеть снова.
У меня ничего не было, кроме грубого платья на мне. Всего несколько месяцев назад я бы ни за что не отважилась выйти без носилок, смягчающих кремов для защиты кожи от солнца, зонта, если бы я решила ходить пешком, сандалий, чтобы защищать свои нежные ступни, запаса фруктов, если бы я проголодалась, и, конечно, охраны, отгоняющей любопытных зевак.
Но теперь, когда мои волосы хлестали по ненакрашенным глазам, щеки покраснели от солнца, а я сидела на корточках у основания высокой мачты, под тентом, что хлопал над головой, я наслаждалась небывалой свободой, какой я еще не знала. Цепи натирали мои нежные щиколотки, на которых прежде были золотые браслеты. Я охотно и с наслаждением ела простую пищу и пила крепкое крестьянское пиво,
