Она замолчала, и прямо перед глазами писца оказались эти стройные, плотно сомкнутые ноги, одну из которых украшала легкая золотая цепочка с подвеской в виде жука-скарабея. Птах-Сеанк не мог не заметить этих ног, но смущался и не смотрел на них прямо. Его сердце билось в груди тяжелым молотом, а над верхней губой выступил пот. Он страстно молился, чтобы от волнения у него не задрожали руки. «О чем это она?» – подумал он, но подавил в себе желание перечесть написанное. Задача писца состоит в том, чтобы машинально записывать со слуха все, что ему говорят, не вникая в содержание. И все же любой опытный писец непременно перечитывал написанное на случай, если господину угодно будет поинтересоваться его мнением. Судорожно переведя дух, он спросил:
– Благородная госпожа желает, чтобы я перечитал написанное?
– Ну конечно, разумеется, – мягко, словно мурлыкая, проговорила Табуба. – Я хочу, чтобы ты точно знал, Птах-Сеанк, какую именно услугу ты мне оказываешь.
Она произнесла эти слова вкрадчиво и нежно, но за ее внешней мягкостью слышалась некая скрытая угроза, что вовсе не понравилось Птах-Сеанку. Зажав перо в руке, он стал ждать. Табуба продолжала:
– «Усадьба включает в себя большой господский дом, состоящий из пятнадцати комнат, штат домашней прислуги насчитывает шестьдесят человек, имеются также необходимые хозяйственные постройки, такие как амбары, кухня, помещения для слуг, конюшни для десяти лошадей, впрягаемых в колесницу, а также складские помещения. Само имение – около трех тысяч акров плодородного чернозема, на котором имеется хорошо налаженная система оросительных каналов, что делает эту землю пригодной для выращивания разнообразных злаков, льна и овощей. Пятьсот акров земли отведены под пастбища для скота». Ты меня внимательно слушаешь?
– Да, благородная госпожа, – еле выдавил из себя писец. Его уже начинали терзать ужасные сомнения. Переложив перо в левую руку, он куском тряпицы вытер правую от пота и приготовился продолжать. Он жалел, что не остался сегодня дома, чтобы вместе с матерью горевать об умершем отце.
– Тогда продолжим, – вновь раздался ее медоточивый голос с легким, едва заметным акцентом, определить происхождение которого Птах-Сеанку оказалось не под силу. Стройные ноги по-прежнему проплывали у него перед глазами туда-сюда, сверкали серебряные кисти, украшавшие подол одежды. – «Что касается предков госпожи, ее родословную можно проследить вплоть до некоего Амонмоза, состоявшего в услужении у царицы Хатшепсут, которому были дарованы земли и титулы „ерпа-ха“ и „смер“ и кто по приказу царицы ведал делами пустынных караванов, направлявшихся из Коптоса к Восточному морю. Всю родословную можно проверить по свиткам, хранящимся в библиотеке Тота в Коптосе, где они содержатся в полной сохранности до нынешнего дня и где можно сделать все необходимые списки с древних папирусов. Я, Птах-Сеанк, посчитал, что переписывание этих документов не является обязательным, при условии, что царевич – мой господин – доверяет слову своего верного слуги. Такие же списки имеются и в библиотеке дворца Пи-Рамзес. Подтверждаю, что собственными глазами видел имена предков благородной госпожи». – Табуба помолчала. – Как тебе кажется, Птах-Сеанк, этого достаточно? Ах да, это послание следует адресовать царевичу Хаэмуасу. Не забудь также перечислить все его титулы.
Птах-Сеанк положил перо. Руки у него дрожали так сильно, что тонкая тростинка скатилась с дощечки и со стуком упала на пол. Он поднял глаза.
– Прошу прощения, царевна, – он запнулся, – но я ведь еще не был в Коптосе. Я отправляюсь завтра поутру. Как же я могу знать о твоем имении и родословной, а тем более посылать в письме сообщение своему господину, если я пока ничего не видел своими глазами?
Она не отвечала, просто смотрела на него сверху вниз сквозь завесу черных распущенных волос, скрестив на груди руки. Она улыбалась, и эта улыбка вовсе не понравилась Птах-Сеанку. Улыбка была недоброй, хищной, по-звериному сверкнули мелкие белые зубы Табубы.
– Любезный Птах-Сеанк, – произнесла она вкрадчивым, притворно-учтивым тоном, – ты в этом доме совсем недавно, так же, впрочем, как и я, но между нами имеется одно существенное различие. Царевич безумно в меня влюблен. Он мне доверяет. Он искренне полагает, что хорошо знает меня. Тогда как тебя он не знает вовсе. Твой отец хотя и был его другом, тем не менее занимал место обыкновенного слуги, таковым навсегда останешься и ты. И достаточно одного дня, чтобы прогнать тебя из этого дома и окончательно уничтожить.
Теперь она улыбалась еще шире, и сердце Птах-Сеанка сковал ледяной страх. Ему казалось, что перед ним – оскалившее зубы дикое животное. Ее взгляд словно проникал в самую душу; сама поза, хотя и непринужденная, свидетельствовала о скрытой силе. Он судорожно сглотнул, попытался заговорить, но не смог произнести ни звука.
– Совсем скоро я стану жить в этом доме, – продолжала она, и на мгновение показался ее розовый язычок, быстро облизнувший губы. – Я могу стать доброй и щедрой госпожой, Птах-Сеанк, а могу и заронить зерно сомнения в душу твоего господина, да так, что совсем скоро и следа не останется от его прежнего доверия и расположения к тебе. Мне отлично известно, что отношения между царевичем и его главным писцом основываются не только на стараниях и умении последнего, но и в немалой степени на его благоразумии. Может, мне стоит намекнуть Хаэмуасу, что ты не умеешь держать язык за зубами? Что о семейных делах этого дома ты распускаешь слухи по всему городу? Что похваляешься тем, будто господин возвеличил тебя и что ты крепко держишь его в руках? – Она склонилась к нему совсем близко, и Птах- Сеанк заметил, как в ее глазах сверкают желтые искорки. – Или же лучше будет, если я стану превозносить перед ним твои таланты, буду рассказывать, какой ты точный, аккуратный и ответственный, как умны и уместны твои замечания? Не забывай, мальчишка, что ты для него все еще темная лошадка, несмотря на все заслуги твоего отца. И покончить с тобой для меня не составит труда.
Птах-Сеанк обрел наконец дар речи.
– Значит, ты хочешь, чтобы я поехал в Коптос и ничего там не делал?
– Именно так. – Она резко выпрямилась, разомкнула руки и, подобрав с пола перо, изящным движением протянула тростинку писцу. – Впиши сюда имя Хаэмуаса и все его титулы, потом запечатай папирус своим собственным значком. Какая, кстати, у тебя печать?
– Знак Тота. Павиан, сидящий на луне, – запинаясь, проговорил он.
Табуба кивнула.
– Ах да, конечно. Давай, делай что говорят, а потом отдашь папирус мне. Когда вернешься из Коптоса, сперва ты должен заехать ко мне, и я передам тебе этот свиток. А потом ты вручишь его царевичу.
– Благородная госпожа, то, о чем ты просишь, достойно презрения! – выпалил Птах-Сеанк, охваченный одновременно и страхом, и яростью, понимая при этом, что каждое слово Табубы – истинная правда и что если он хочет долго и успешно служить своему щедрому и благородному господину, то ему придется сделать все так, как она сказала. Но этот поступок сделает его жизнь невыносимой. Он навсегда останется неприглядной, грязной тайной, навечно соединяющей его с этой беспринципной женщиной, которая до конца дней сделается его кошмаром.
– Достойно презрения дать царевичу то, чего он страстно желает? – спросила она тоном мягкой и спокойной рассудительности. – Конечно нет. А желает он меня и женится на мне, несмотря ни на что; вот только если ему удастся добиться одобрения и от Рамзеса, и от всей истории, он станет чувствовать себя намного счастливее.
Птах-Сеанку больше нечего было сказать. Он взял перо, быстро вписал необходимые строки и передал свиток Табубе. Она знаком показала, что он может подняться. Шатаясь, с дрожащими коленями, он встал с пола.
– И помни, – сказала она, – о том, что здесь произошло, ты не скажешь ни слова ни одной живой душе. Даже когда напьешься. Если же такое случится и об этом станет известно мне, обещаю: я не только опозорю тебя перед всеми – я тебя уничтожу. Ты понимаешь?
Он понимал. Глядя в эти неумолимые, не знающие сомнения глаза, он все сильнее убеждался, что эта женщина не задумываясь приведет в исполнение все свои угрозы. Она, должно быть, заметила, что ее слова возымели желаемое действие, потому что удовлетворенно поджала губы.
– Отлично. Теперь пойди и скажи глашатаю, который ждет в коридоре, пусть объявляет царевне Нубнофрет, что я хочу ее видеть. Я должна выразить ей свое почтение.
Желая сохранить жалкие остатки собственного достоинства, Птах-Сеанк собрал вещи, поклонился и вышел из комнаты. Любое почтение и восхищение, какое он мог бы питать к этой госпоже, умерло в его душе прежде, чем он закрыл за собой дверь, и он со всей ясностью понимал, что до конца своих дней
