индивидами теперь господствуют
Индивиды, захваченные могучими водоворотами этих «вещных» зависимостей, т. е. силами той подлинной, реальной «конкретности», которую они не понимают, не сознают, продолжают мнить себя «конкретными индивидами», хотя захвативший их в свое течение процесс уже давным-давно превратил каждого из них в крайне «абстрактного» индивида — в исполнителя частных, односторонних операций — в ткача, портного, пекаря или токаря. Все остальные качества индивида, кроме чисто профессиональных, с точки зрения процесса в целом становятся чем-то совершенно безразличным и несущественным, не имеющим ровно никакого отношения к делу, попадают в одну рубрику с формой носа или цвета глаз.
И если такому — мнимоконкретному, а на деле сведенному («редуцированному») к своей роли в составе целого — индивиду кажется, что над его судьбой теперь приобрели полную власть некие безличные Абстракции, которые управляют им, как марионеткой, то на деле его привязывает к другим таким же индивидам именно его односторонность. Как болт не имеет никакого смысла без гайки, без отвертки и гаечного ключа и т. д., так и токарь — без литейщика и без пекаря, без инженера и т. д., и эта их конкретно-всесторонняя зависимость выступает в их сознании как власть Абстрактного над каждым из них.
На деле — это сила подлинной конкретности («тотальности», «внутренне-расчлененного целого») общественного организма и слабость подлинной «абстрактности» (т. е. крайней односторонности, частного и частичного характера и деятельности, и ее продукта) индивида.
Тут-то и проявляется все диалектическое коварство ходячих — недиалектических — представлений об «абстрактном» и «конкретном».
Реально-абстрактный (узко-частичный, односторонне-развитый) индивид продолжает мнить себя «конкретной личностью» на том законном основании, что он — единичный, чувственно воспринимаемый, воочию и наглядно данный созерцанию человек — это неповторимое «Я». И если согласиться с этой его иллюзией, то придется согласиться и с тем, что он — раб Абстрактного, что над ним господствует Абстрактное.
В самом деле — его «конкретный труд» получает смысл и общественное признание лишь постольку и в той мере, в какой он представляет известную порцию «абстрактного труда», является формой выражения и «воплощения» этой своей противоположности — Абстрактного.
А «абстрактное» в лексиконе человека, не знакомого с диалектической философией, это синоним понятия, синоним «мыслимого». Отсюда очень легко и получается взгляд, что над миром (по крайней мере над социальным миром) господствует Понятие, Идея, Мысль. Поэтому-то эмпирик, презрительно фыркающий на «гегелъянщину», на гегелевские «вывернутые» понятия, сразу же оказывается полнейшим рабом гегелевских заблуждений, как только он ясно и четко осознает в своих категориях ту фактическую ситуацию, внутри которой он живет, принимая ее за само собой разумеющуюся и «естественную» организацию мира.
Ведь и в самом деле внутри этого мира произошло реальное «перевертывание», благодаря которому каждый «конкретный» индивид и его работа играют лишь роль «абстрактного момента», т. е. имеют смысл лишь как частичные «воплощения» Абстрактного («абстрактного труда» и тому подобных форм выражения общественных зависимостей).
И чтобы освободиться от этой иллюзии хотя бы «теоретически», хотя бы в сознании, нужно в теории освободиться от власти ходячих представлений об абстрактном и конкретном и принять диалектическое, от Гегеля идущее и Марксом воспринятое, понимание и определение этих категорий.
Как это ни парадоксально, а только с помощью гегелевских понятий и их определений можно было освободиться от гегелевских заблуждений, действительно критически преодолеть их. И, наоборот, презрение к достижениям гегелевской логики с точки зрения ходячих («само собою разумеющихся») представлений неизбежно приводило и приводит к самому пошлому гегельянству на практике, к мистическим представлениям о господстве Абстрактного над Конкретным, Понятия и Идеи — над чувственно воспринимаемым многообразием и разнообразием эмпирически данных фактов, явлений, событий.
С точки зрения диалектического понимания категорий логики («конкретного» как «единства в многообразии», а «абстрактного» как внешне обособившегося, но внутренне несамостоятельного момента этого единства) описанная ситуация предстает совсем по-иному. С этой точки зрения знакомство с многообразными частностями, будь оно самым наглядным и подробным, без понимания «целого» — это такое же «абстрактное» знание, как и его противоположность — знание «целого», не расчлененное на знание «частностей».
Представить себе «единство» без понимания создающего его многообразия — значит обладать таким же абстрактным знанием, как и в том случае, когда знают массу разнообразных фактов, не понимая их внутренней связи, внутреннего единства.
Ни там, ни тут нет конкретного знания, или, что то же, знания Конкретного.
Естественно, что конкретное научное знание (верное знание конкретности) может выступать лишь как результат, как итог, как продукт специальной работы, а абстрактное — как ее начало и материал. Поэтому именно «восхождение» от абстрактного к конкретному Маркс и определяет как «единственно возможный» и «правильный в научном отношении» способ, с помощью которого теоретически мыслящая голова может усваивать конкретное, духовно воспроизводить (отражать) его именно как конкретное в том строгом и точном смысле, который это понятие имеет в диалектической логике.
Эта строго сформулированная мысль Маркса неоднократно подвергалась ложным толкованиям — в том смысле, что «восхождение от абстрактного к конкретному», хотя и признается ценным способом развития мысли, но объявляется лишь способом окончательного оформления знаний, полученных заранее и каким-то другим путем.
Процесс научного познания в подобном истолковании рисуют себе так: сначала путем «индукции» изготавливается груда «абстрактных определений», а затем уже идет этап «дедукции» — процедура формального упорядочения и систематизации этих готовых, независимо и до нее выработанных понятий, их расположения в иерархической последовательности, начиная от самых общих и кончая менее общими…
Способ восхождения от абстрактного к конкретному тем самым благополучно лишается значения способа исследования и принимается лишь как своего рода «манера изложения» или чисто формального доказательства, «выведения» понятий из понятий, толкуется как процедура вторичная и в конце концов не обязательная.
Это — типичный образец приспосабливания диалектических формул Марксовой диалектики к способу представления систем, подвергнутых критике уже Гегелем, — сначала-де «индукция», а потом «дедукция».
Для Маркса это прежде всего единственно правильный в научном отношении способ переработки созерцания и представления в понятии, способ верного движения мысли, специфичная для теории форма развития, воспроизводящая в движении понятий форму развития действительности.
Ни в коем случае его невозможно толковать как способ литературного изложения или демонстрации результатов, полученных другим, как раз обратным способом — воспарением от чувственно созерцаемого разнообразия фактов к их «абстрактному выражению», «от конкретного — к абстрактному». Понять Маркса так — значит понять его совершенно превратно.
Специальной задачей и целью науки никогда не являлась задача сведения, «редукции», отыскания абстрактно-общего, схожего, одинакового. Это делать нетрудно — чего проще отыскать «признак», общий и млекопитающему, и сапожной щетке… Для науки характерно как раз обратное устремление — мысленное восстановление, духовное воспроизведение того самого конкретного «целого», которое акт абстракции как раз разрушает. Наука с самого начала нацелена на это восстановление, на «реставрацию» в понятии конкретного целого, разорванного силой абстракции на его разрозненные члены, на оживление этих membra disjecta, на синтез разрозненных частей в составе живого целого.
Категории логики как раз и являются этими всеобщими формами синтеза абстрактно-общих представлений в единстве понятия.
Диалектическая логика (как Гегеля, так и Маркса, независимо от дальнейших различий, связанных
