восхищения и подражания… Таково, по крайней мере, мое мнение.
— В каком же положении дело этого, как его?..
— Сиротинина.
— Да, Сиротинина.
— В очень скверном… Я вчера виделся с судебным следователем. Он глубоко убежден в невиновности обвиняемого, но положительно не в состоянии что-либо для него сделать… Улики все налицо, а человек, который по мнению следователя виноват, очень осторожен и неразговорчив.
— Значит, есть и предполагаемый настоящий виновник?
— Есть, но лучше я вам все расскажу по порядку. Вам необходимо ознакомиться как с делом, так и со многими несомненно причастными к нему лицами обстоятельно и подробно…
— Я вас слушаю.
Сергей Павлович рассказал Николаю Герасимовичу с присущей его языку ясностью все обстоятельства, предшествовавшие и сопровождавшие обнаружение растраты в банкирской конторе «Алфимов и сын», передал соображения Елизаветы Петровны Дубянской, соображения, с которыми он согласился, да еще нашел их подтверждение в мнении судебного следователя, производящего дело.
— Главными пружинами, как кажется, являются здесь трое: граф Стоцкий, барон Гемпель и Кирхоф, очень может быть, что был и Неелов, но его здесь, как вам известно, нет…
— Почему вы указываете прямо на лица?
— А потому, что молодой Алфимов вращается в их кружке, который его, видимо, обчищает, и задушевный друг графа Стоцкого, личности чрезвычайно темной и подозрительной…
— Позвольте, позвольте, я знал одного графа Стоцкого в Варшаве, мы были с ним большими приятелями… Как зовут его?
— Сигизмунд Владиславович…
— Это он… Но тот был прекрасный человек, честный, прямой, добрый, один из редких представителей польской национальности.
— Ну, этот другой, он отличается именно всеми противоположными качествами его соименника.
— Но позвольте, этого не может быть… Сигизмунд Стоцкий был последний представитель в роде, других графов Стоцких нет.
— Значит он переменился.
— Каков он из себя?
Сергей Павлович описал наружность графа Сигизмунда Владиславовича.
— Странно, он совсем не похож на того…
— Уж не знаю…
— Странно, очень странно… — продолжал повторять Николай Герасимович. — Мне интересно будет с ним встретиться.
— А остальных вы знаете?
— Гемпеля да, мы друзья… Кирхофа же я встречал за границею и также знаю довольно близко.
— Значит, вы почти у пристани.
— Дай-то Бог… Но это дело интересует меня теперь вдвойне из-за личности графа Стоцкого. Не мог же человек измениться так нравственно и даже физически. Надо будет съездить к Гемпелю. Где он живет?
— Этого я не знаю… Да вам, по моему мнению, следует столкнуться с ними на нейтральной почве. Пусть они сами уже втянут вас в свою компанию.
— Вы правы. Но где же?
— Во втором часу дня вся их компания собирается завтракать в ресторане Кюба.
— Отлично, завтра же я буду там.
— Очень хорошо, завтра же как раз вторник, — легкий день для начала дела, — засмеялся Долинский.
— Чего вы смеетесь?.. Я верю в эти народные приметы о легких и тяжелых днях и сам не раз испытал последствия, начиная дело в понедельник.
— Ну?
— Верно, верно… Так с завтрашнего дня, с легкого, я примусь за работу.
— Дай Бог успеха.
— А теперь скажите мне, где живут Селезневы?
— Зачем?
— Я желал бы заехать повидать Елизавету Петровну.
— Она не живет более у них.
— Где же она живет?
— Она переехала к матери Дмитрия Павловича Сиротинина.
— Вы знаете адрес?
— Да.
Долинский сказал адрес, и Савин записал его в свою записную книжку.
— Я заеду к ней прямо от вас.
— Вы ее очень обрадуете.
— Не буду вас задерживать…
— Если понадоблюсь, я по утрам и после обеда до восьми дома.
— Буду являться с рапортом… — пошутил Николай Герасимович, прощаясь с Сергеем Павловичем, и уехал.
— На Гагаринскую улицу! — крикнул он кучеру уже взятого им месячного экипажа-коляски.
Подобно лучу яркого живительного солнца отразилось переселение к Анне Александровне Сиротининой Елизаветы Петровны: не только в обстановке уютненькой квартирки, но и в расположении самой ее хозяйки.
Все в квартире приняло иной, более спокойный, привлекательный вид, а сама Анна Александровна стала куда бодрее: туча мрачной грусти, лежавшая за последнее время на ее лице, превратилась в легкое облачко печали с редкими даже просветами — улыбками.
Сразу высказанное Елизаветой Петровной мнение, что Дмитрий Павлович Сиротинин — жертва несчастья, интриг негодяев, и что в скором времени все это обнаружится, и его честное имя явится перед обществом в еще большем блеске, окруженным ореолом мученичества, конечно, приятно подействовало на сердце любящей матери, но, как мы знаем, не тотчас же оказало свое действие.
Факты и безысходность положения ее сына, обвиняемого в позорном преступлении, стояли, казалось, непреодолимой преградой для того, чтобы мнение любящей его девушки проникло в ум старушки и взяло бы верх над этой, как ей по крайней мере казалось, очевидностью. Но зерно спасительного колебания уже было заронено в этот ум.
«Что-то скажет Долинский?» — думала Анна Александровна после отъезда от нее Дубянской, которая, как, конечно, помнит читатель, отправилась прямо от Сиротининой к «знаменитому адвокату».
Анна Александровна слышала о Сергее Павловиче много хорошего, и уже одно то, что прямая, честная, не входящая никогда в сделки со своей совестью Лиза — как называла Дубянскую Сиротинина, — несмотря на свое прошлое предубеждение к защитнику убийцы своего отца, изменила свое мнение о Долинском и стала относиться к нему с уважением, очень возвышало личность молодого адвоката в глазах старушки.
Она знала также, что Елизавета Петровна никогда не лгала, а потому была уверена, что получит от нее настоящее мнение Сергея Павловича о деле ее сына, не смягченное и не прикрашенное ничем.
«Если он согласится с доводами Лизы, то…»
Анна Александровна боялась докончить свою мысль, до того она показалась ей привлекательною, и только с мольбою обратила полные слез глаза на висевший в ее спальне, куда она удалилась после отъезда Елизаветы Петровны, большой образ Скорбящей Божьей Матери — этой Заступницы и Покровительницы всех обиженных, несчастных и сирых.
Чудный лик Богоматери, казалось, с ободряющей любовью во взоре глядел на скорбящую по сыну мать.
