его кандидатуру на болгарский престол.
Граф де Тулуз Лотрек после некоторого колебания принял предложение.
Начались подробные переговоры.
Для того, чтобы подготовить почву для избрания, граф по совету Стамбулова отправился в Константинополь, где представился французскому послу графу Монтебелло и сумел обворожить его настолько, что тот представил его великому визирю как будущего, пока негласного, кандидата на болгарский престол. Назначен был день аудиенции, выхлопотанной ему у султана.
Все шло, что называется, как по маслу.
Пустой случай уничтожил ловко задуманное дело.
В общем зале лучшей гостиницы Константинополя, где остановился будущий болгарский князь, его увидел служивший в гостинице куафер-француз, бывший подмастерье парикмахера Невилля в Москве.
— Bonjour, m-r Savin! (Здравствуйте, господин Савин!) — воскликнул он.
— Je ne vous connais pas! (Я вас не знаю!) — отвечал, смутившись, Николай Герасимович — это был он.
Куафер, удивленный, пристально посмотрел на него и прошел дальше. Но фамилия его была произнесена, да к его несчастию, еще в присутствии нескольких чиновников из русского посольства, которым известно было, что Савин разыскивается русскими властями и уже три раза бежал из-под ареста за границей.
В тот же день посольство и консульство были осведомлены о возникшем подозрении.
Приглашенный в консульство куафер клятвенно уверял, что граф де Тулуз Лотрек — не кто иной, как русский офицер Савин, которого он хорошо знает.
Вопрос об его аресте, в виду покровительства, оказываемого ему французским послом, был довольно щекотлив и оставался даже после показания куафера некоторое время открытым.
Сам Николай Герасимович своим неудержимым нравом дал повод к своему аресту.
II
ОТ ВЕЛИКОГО К СМЕШНОМУ
Через несколько дней после роковой для Николая Герасимовича встречи с французом-куафером в одной из константинопольских газет появилась статья, посвященная предполагаемому претенденту на болгарский престол графу де Тулуз Лотреку.
В статье этой между прочим указывалось, что граф происходит не от прямой линии Бурбонов, как стараются доказать он сам и болгарские регенты, а от побочной: а именно, от морганатического брака Людовика XV.
Взбешенный Савин отправился в редакцию газеты.
— Могу я видеть редактора?
— Господина Станлея?
— Если это господин Станлей, то господина Станлея.
Секретарь редакции, молодой человек, с лицом, указывавшим на его семитское происхождение, отправился доложить о посетителе, взяв от мнимого графа его визитную карточку.
— Пожалуйте в кабинет… — возвратился через несколько минут секретарь.
Николай Герасимович отправился в указанную дверь. За большим письменным столом восседал сухопарый англичанин.
— Чем могу служить? — холодно спросил он Савина, указав рукою на кресло, стоявшее у стола, и не поднимаясь сам с места.
Это уже одно взбесило еще более Николая Герасимовича.
— Я граф де Тулуз Лотрек… — не садясь, сказал он.
— Я это знаю из вашей визитной карточки.
— В вашей глупой газете напечатана глупая статья…
— Я просил бы вас быть приличнее…
— В этой глупой статье, напечатанной в вашей глупой газете, — продолжал Николай Герасимович, не обратив ни малейшего внимания на замечание редактора, — передаются различные инсинуации относительно моей родословной… Я требую опровержения и печатного извинения…
— Я сделал бы вам эту любезность, если бы вы своим поведением не доказали бы мне воочию отсутствия в вас не только королевской, но даже благородной крови… — хладнокровно заметил господин Станлей.
— Что-о… Что-о… Ты сказал?.. — крикнул Савин.
— Так не ведут себя графы! — невозмутимо продолжал редактор.
— Если так не ведут… то вот, как бьют… — уже положительно рявкнул Николай Герасимович и с этим словом влепил редактору полновесную пощечину…
Удар был так силен, что господин Станлей откинулся на спинку кресла и на минуту потерял сознание.
Этим временем воспользовался Савин и беспрепятственно вышел из кабинета и редакции.
Секретарь редакции, который, видимо, слышал весь разговор и звук пощечины, так как отскочил от двери кабинета при выходе Николая Герасимовича, не предпринял против него ничего, во даже как-то особенно почтительно ему поклонился.
Пришедший в себя оскорбленный редактор, конечно, бросился жаловаться, и в тот же день к вечеру в номер гостиницы, занимаемой графом де Тулуз Лотреком, явилась полиция с константинопольским полицимейстером во главе.
— По повелению его величества султана я вас арестую… — обратился последний к Савину.
— Пошел вот, турецкая собака! — крикнул Николай Герасимович.
— А, так вы так… — вышел из себя в свою очередь паша и, схватив за ворот Савина, крикнул полицейским: — Вяжите его!
Николай Герасимович, однако, изловчился ударить полициймейстера так сильно ногой в его солидное брюшко, что тот покатился на пол.
Савина все-таки связали.
— Я русский подданный… — крикнул он, зная, что газета, редактируемая Станлеем, не пользуется расположением русского посольства, как орган английских политических интриг.
— Это мы знаем, господин Савин… — заявил, вставая на ноги, полициймейстер, — и потому-то мы вас и арестовываем.
Николай Герасимович побледнел.
«Сорвалось!» — припомнилось ему классическое восклицание Кречинского.
Он передан был в руки русского консульства и вскоре, как мы знаем, очутился на палубе парохода «Корнилов», шедшего на всех парах в Одессу.
Николай Герасимович дошел в своих воспоминаниях до этого момента своего прошлого, — момента, с которого мы начали свой рассказ, — после возвращения его из конторы дома предварительного заключения, где он, если припомнит читатель, так неожиданно встретил друга своей юности, свою названную сестру Зиновию Николаевну Ястребову.
— Зина, ты!.. — воскликнул, прийдя в себя от первого смущения, Савин.
Причиной этого смущения было то, что он совсем забыл эту молодую девушку, жившую в доме его родителей и когда-то с чисто женскими ласками и вниманием врачевавшую его разбитое сердце.
Он протянул ей обе руки.
Она схватила их и крепко пожала.
Воспоминания прошлого также волной нахлынули на нее.
— Нет, не так, Зина, не так!.. — воскликнул растроганный Савин и заключил ее в свои объятия.
Они обменялись чисто братским поцелуем.
— Вот где пришлось нам встретиться после стольких лет, — с грустью в голосе начал Николай
