Она знала, что должна умереть. Дышала одним воздухом со своим убийцей. Тот стоял у двери — без лица, без глаз, без каких-либо признаков человечности. Инструмент, который исполняет приказ. Неизвестно даже, мужчина это или женщина.
Страж!
С той минуты, когда она пробудилась ото сна в этой обшитой деревом комнатке, страж ее не покидал. Она не знала, где находится и как долго спала. Первая волна ужаса и бес- надежности уже миновала. Ужас не может длиться вечно, он уходит так же быстро, как приходит. Однако вместо него остается полнейшее безверие. После первого разговора она поняла, чего они добиваются, и взвесила свои шансы уцелеть. Они были равны нулю.
Она лежала, свернувшись на койке, и смотрела в потолок. В комнате не было окна. Целыми днями здесь царила духота, которая не уходила и ночью. Она пыталась взглянуть на свое положение отвлеченно, с точки зрения постороннего наблюдателя.
Известно, что похищение белых женщин на Средиземноморском побережье Африки не такая уж редкость. Существует торговля женщинами — так же, как торговля оружием и наркотиками. Однако, когда ей показали аэрофотоснимки пустынного рельефа, стало ясно, что для похитителей она не является обычным живым товаром. Но от этого ее надежды не возросли, а скорее уменьшились. Все в ней противилось тому, чтобы принимать эту абсурдную ситуацию всерьез, однако разум обмануть невозможно. Мгновенный ужас уже миновал, но постоянный, не исчезающий страх неизбежного конца сдавливал ее, как тисками.
Теперь она стала понимать некоторые странности, которые замечала прежде в поведении Винтера. Он был такой же жертвой похитителей, как и она. Его принуждали к чему-то, о чем она тогда не имела понятия. Она и сейчас не стремилась узнать, что именно ищут эти люди. Какой-то тайник, скрытый под песчаными барханами; что-то, имеющее большую ценность, чем человеческая жизнь. Это может быть все что угодно, потому что человеческая жизнь цены не имеет. Жизнь нельзя взвесить, исчислить, выразить через какой-либо эквивалент стоимости. Все тирады о ценности человеческой жизни — сплошной обман. Никому еще не удалось соизмерить материальное и нематериальное. Жизнь или есть, или ее нет, — и когда ее нет, тут не помогут ни горы золота, ни самая прекрасная любовь, ни ненависть, ни шедевры искусства… ничего. Нет ничего проще, чем ее разбить, уничтожить — и снова убедиться в том, что это нечто невесомое и невидимое, что нельзя пощупать, понюхать, выделить и создать заново. Так стоит ли думать о таких абстрактных вещах, когда можно просто нажать курок? Есть ведь большие цели, великие цели — что рядом с ними человеческая жизнь…
Такая цель, видимо, спрятана где-то в песках Великого Восточного Эрга, и ее нужно достигнуть. Однако Винтеру это до сих пор не удалось, и, похоже, нет большой надежды на то, что теперь, вместе, они добьются успеха. Она подумала, что не хотела бы оказаться в его шкуре, да и в своей она чувствовала себя отвратительно. За пятнадцать лет работы она видела уже немало могил — вскрывала их сотнями, изучала способы похорон, метод укладки скелетов и украшений и никогда не испытывала ни малейшего страха. Нет ничего более естественного, чем смерть. Жизнь и смерть — вот что имеет равную цену. То есть никакую. Жизнь и смерть просто существуют. Как начало и конец пути. Как вдох и выдох.
Когда она избавилась от первого сильного испуга и привыкла к постоянному давлению страха смерти, разум ее начал успокаиваться. Просто она кончит раньше, чем предполагала. Не выполнит свое предназначение — если имела такое, и исчезнет из мира, оставит его. Почему? Это не важно, это не должно ее интересовать. При взрыве бомбы жертвам ведь никто не объясняет почему. Почему — неудобный вопрос, на него невозможно ответить. Когда цыпленку сворачивают шею, не объясняют почему. Пусть у этих людей самая важная причина — ее это не интересует.
Нет, об этом рассуждать бесполезно. Лучше уж думать о Войтехе. Раньше она бы не поверила, что перед лицом опасности он столь же беспомощен, как она сама. Никогда не видела его таким потрясенным, как сегодня. Или она ошиблась? Да, однажды у него было такое лицо — когда он посылал ее к доктору Шольцу в Меденин…
Она открыла глаза. Неизвестно, сколько времени, ночь сейчас или день. Сторож у дверей исчез. Она должна надеяться только на себя, попробовать сбежать. Она улыбнулась, едва пошевелив губами. Конечно, это бессмысленно. Это отчаяние ищет выхода. Сбежать не удастся. Что это за похитители, если они дадут сбежать своей жертве! Она снова прикрыла глаза. Ей хотелось спать. Еще никогда она не испытывала такой усталости.
Снова на цыпочках возвращалась она в свой домик в Гданьске. Снова входила в темную спальню. Глубоко вздохнув, она попыталась остановить неумолимо разворачивающиеся воспоминания. Ничего она на этом свете не потеряет. Что было в молодости — было, кажется, вчера; что было вчера — нереально давно. А настоящего у нее нет вообще.
Она резко поднялась.
Вошел караульный и включил свет.
Он бросил на кровать чадру и сказал странным, не то мужским, не то женским голосом:
— Одевайтесь, уезжаем!
Глава XII
«…Потом он говорит: «Мы все были в плену, и я, и моя жена, и мои дети, до тех пор, пока христианский король не созвал свой диван. И я пришел вместе со всеми, кого он позвал, и стоял среди других людей».
Тут король христиан вздохнул и говорит: «Мучает меня на всем белом свете один только король такого-то и такого-то города. Кто сделает все, чтобы убить его, тому я дам все, что он пожелает». И пришел я к нему, и сказал я ему: «Если я дам тебе средство, чтобы убить его, отпустишь ты меня, и мою жену, и моих детей?» Он мне говорит: «Да, отпущу вас и дам тебе все, что пожелаешь».
Так я с ним договорился, и он послал меня на галеоне в тот город, и я пробрался к тому королю. И мне ничего не оставалось делать, как убить его, чтобы выкупить у короля христиан своих детей и свою жену…»
Гортанный женский голос, льющийся из транзисторного приемника, увлеченно рассказывал детскую сказку. Был час обеда, пятница, выходной день у мусульман, и небольшое кафе возле базара в Доузе постепенно заполнялось.
Доктор Винтер с капитаном Боукеликой сидели на низких стульчиках у такого же низенького столика в самом темном углу кафе и прислушивались к тихому голосу древнего старца, который переплетался с голосом сказочницы. Боукелика переводил его слова. На улице жгло ослепляющее солнце, термометр поднялся к пятидесяти, а здесь была приятная прохлада и сумерки. Старик говорил и говорил, пил одну за другой чашки кофе и курил длинные турецкие сигареты.
— Попытайтесь хотя бы вытянуть из него, — вздохнул Винтер, — в каком направлении ушел караван и откуда возвращался.
Сайд Бадави был последним непосредственным участником тех событий. Он продал трех верблюдов солдатам из Африканского корпуса Роммеля. Но теперь он рассказывал всю свою жизнь — от рождения вплоть до настоящего времени, тягуче, со множеством подробностей. Воспоминание о войне и сделке с солдатами было лишь незаметной песчинкой, которую принес вечный ирифи из глубин Великого Восточного Эрга. Именно эту песчинку Сайду Бадави никак не удавалось найти. Он не понимал, почему эта давняя сделка кого-то интересует, и Винтер уже начал терять терпение. Он хотел сам проверить информацию Сурица у непосредственного участника событий и попытаться найти хоть незаметную ниточку для дальнейшей работы. Однако все было напрасно.
Боукелика что-то говорил старому арабу тихо и настойчиво, обещал вознаграждение, заклинал его Кораном и призывал на помощь аллаха. Однако все было бесполезно. Воспоминания давно исчезли из памяти Бадави, их развеял ветер, высушило солнце. Остались только твердые, как камни, обломки. Продажа верблюдов, машины на краю оазиса и «сражение» невдалеке отсюда.
