— Нет, солнце оазиса, нет!
Башир метался, как ужаленный скорпионом. Он набросился на меня:
— Ты, вонючий отец пороков, признайся в том, в чем она запирается. Или хочешь умереть? Скажи: это он?
Я пробормотал придушенным голосом (потому что вид вооруженного человека всегда тягостен для невооруженного):
— Господин, это не он!
Башир схватился за рукоятку меча:
— Взгляни на него и скажи правду! Это он?
Колени мои подгибались (ибо вид сабли всегда претит тому, кто не может убежать):
— Господин, это не он!
Башир выпростал саблю.
— Ради имени твоего, король поэтов и сводников, велю говорить тебе правду! Это он?
Я прошептал, подавленный ужасом (ибо вопреки всему, что говорит Коран, не радостно идти по лезвию меча):
— Господин, это не он!
Башир заметался, как ужаленный гадюкой, и набросился на собаку гяура. Я вздохнул облегченно, так как мне было совершенно безразлично, останется тот в живых или нет. Как он попал сюда? Что это за человек?
— Ах ты, откормленная свинья! Сознавайся: был ты уже здесь ночью, за тысячу приблизительно ночей?
Толстый англичанин вообще ничего не говорил. Он стоял и глядел на Башира, выпятив голову. Живот его раздувался, как налитый водою козлиный мех. Глаза его видели и не видели. У него был мутный и тяжелый взгляд пьяницы. Как нашел он дорогу, миновав сторожей и собак?
Башир повторил:
— Ты молчишь, грязная свинья! Я могу заколоть тебя на месте, но, прежде чем я это сделаю, ты мне сознаешься в том, о чем эти двое молчат. Это тебя я видел здесь ночью скоро тысячу ночей тому назад?
Англичанин не проронил ни слова. Был он глухой? Сумасшедший?
Башир занес над ним саблю:
— Исчадье ада! Даю тебе еще минуту срока. Да или нет?
У англичанина были глаза вареной рыбы. Он молчал. Я взглянул на Башира, на занесенную им еще выше саблю и зажмурился, ожидая, что кровь чужеземца вот-вот брызнет мне в лицо. Я слышал, как сабля рассекла воздух, но то не был звук рассекаемых позвонков или падающего тела.
Любознательность моя преодолела страх. Я раскрыл глаза.
Толстый англичанин стоял как раньше, бесстрашно созерцая Башира. Перед ним стоял Башир с ошарашенным лицом и саблей, повисшей на руке.
— Что такое? — закричал он. — Заколдована, что ли, моя сабля? Я промахнулся по этой толстой шее, а в нее нельзя не попасть копьем на расстоянии тридцати шагов!
Я набрался храбрости.
— Горе тебе! — закричал я. — Он невинен, а ты хочешь его убить! Рука Аллаха отвела твою саблю. Замысел твой сорвался! Он невинен! Мы невинны, а ты хочешь нас убить! Я, Ибрагим, сын Салиха, невинен, а ты хочешь меня убить! Я невинен, невинен!
Башир ударил в ладоши. Комната наполнилась слугами, оцепеневшими при виде англичанина.
— Смерти некуда торопиться. Она может подождать! — сказал Башир.Уведите этих троих! Когда опять стемнеет, я позову их.
Светало. Небо окрасилось в пепел бивуачного костра. Было утро. Слуги схватили меня и Амину и отвели в обычные помещения. В третью комнату отвели толстого англичанина, чья душа, очевидно, беседовала с Аллахом — и одному Аллаху было ведомо, для чего он пришел сюда: разделить со мной и Аминой опасность тысячной ночи.
2
Йя хасра! Много бессонных ночей провел я в покоях Амины, и столько же дней в дремоте провалялся я на полу темницы, но в день после девятьсот девяносто девятой ночи я совсем не мог сомкнуть глаз. Еще труднее мне было оживить воспоминание о Тунисе — большом белом городе, — воспоминание, оживлявшее мою тюрьму. Напрасно я пробовал вспомнить кафе, где читал за абсентом стихи молодым журналистам, напрасно я будил воспоминания о маленьких, как мягкие коробочки, комнатах, где мы ели не «кускус», а другие блюда, получше, с прекрасными женщинами из Casino Municipal. Йя хасра! Все это было вырвано из моей жизни. Вместо всех этих прелестей быстро надвигающаяся ночь сулила мне костлявые объятия смерти.
Изобретательность рассказчицы Амины иссякла. Нужно еще удивляться, что Амина так долго держалась на этой недоступной для женщины высоте! Обоим нам предстояло умереть. Башир клятвенно нас заверил в этом. День померк. Тысяча первая ночь раскинула над оазисом траурные крылья, и меня с Аминой и англичанином привели пред лицо того, кто самовластно объявил себя господином над нашей жизнью и смертью. Башир сидел на диване, потягивая кальян. Когда нас ввели, он не взглянул на меня и Амину. Он видел только англичанина, вращавшего круглыми глазами. Один из вооруженных слуг грубо толкнул нас к дивану. Тишина этой комнаты была зловещей всяких угроз.
Наконец заговорил Башир, обращаясь к англичанину. Голос его звучал вежливо, как тысячу и одну ночь тому назад, когда он приговорил к смерти меня и Амину.
— Слушай, неверная свинья! Я не знаю, кто ты. Мне кажется, я догадываюсь, с каким намерением ты вторично прокрался в мой дом. Но говори же! Когда окончишь свои объяснения, ты умрешь.
Башир, ожидая ответа от толстого англичанина, ошибался. Англичанин молчал, и, казалось, вот-вот он уснет на диване.
Башир долго смотрел на него и резко переменил тон.
— Похоже, что мне придется долго ждать твоего рассказа, — сказал он.Чтоб скоротать время, послушаем пока других. Пусть Амина рассказывает дальше.
Услышав имя свое в устах Башира, Амина вздрогнула, как тронутая ветром виноградная лоза.
— Ты — владыка над жизнью моей и смертью, — сказала она. — Вспомни, что вчера ты пренебрег моим рассказом!
— Это правда, — дружелюбно сказал Башир. — Но это не мешает мне желать продолжения. Интерес к рассказу не всегда определяется его качеством. Наибольший интерес не всегда относится к лучшему рассказу. Чем хуже будет твой рассказ, уже вчера предвосхищенный мною, тем мучительнее будет казнь, давно тебе обещанная. Начинай с того места, где вчера остановилась.
Внезапно мне открылась вся глубина жестокости Башира. Я вспомнил, что рассказывали молодые журналисты о свирепости людей, которым поручено критиковать в газетах сборники стихов и другие книги. Разве Башир не хуже любого из этих извергов? «Конечно, хуже», — подумал я и, вопреки всему, втайне обрадовался, что рассказывает Амина, а не я.
Амина поникла головой и начала. Вот ее рассказ, возобновленный с того места, где она остановилась, — там, где нищий Гассан говорит халифу Харуну аль-Рашиду.
Продолжение истории безногого нищего
Итак, я вырвал из рук дервиша коврик, сказал безногий нищий Гассан, и, убегая с ним, о владыка правоверных, мысленно перебирал желания, обдумывал, какое требование мне предъявить к могучему джинну. Вскоре я обдумал свое желание. У кандахарского султана была дочь Зобейда, и помыслы мои уже давно кружили вокруг нее, как моль вокруг свечки. Принцесса Зобейда была прекрасна, как двухнедельная луна; щеки ее отливали румянцем тюльпанов, глаза искрились бриллиантовым блеском, зад у нее был тяжелый, как мешок с песком, и в пупке уместилась бы унция масла. Все это воспели поэты, опьяненные ее
