Спит и Вовка, уткнувшись в чью-то спину.
А дома у Вовки в это время пахнет валерьянкой. Яков Амвросиевич хватается за грудь. Катерина вспоминает:
— Он меня о чем-то спрашивал, а я спросонья не поняла, о чем.
Дворничиха Матрена дополняет:
— Такой скучный был. Я его спрашиваю, рад ли, что новый отец объявился? А он, сердешный, только вздохнул... Ну а потом с каким-то мальчишкой и убежал.
— Надо бы в полицию... в милицию заявить. Сходила бы, Катерина, — говорит Яков Амвросиевич.
В двадцать четвертом году погода словно взбесилась. Зимой морозы доходили до сорока градусов. И это на юге! Весной Ингул, который летом и курица перейдет вброд, вышел из берегов, смыл Кладки, мосты, разлился по Старому базару. Словно какие-то диковинные суда, задрожали на волнах рундуки и лавчонки. Вода заливала одну улицу за другой, пока с любопытством не лизнула нижние этажи в центре города. Даже гордо возвышающийся собор увидел отражение своего купола в водах Ингула. Не успела угомониться река, как над городом нестерпимо запылало, будто топка вагранки, солнце.
В тени тридцать пять, а на солнце и все пятьдесят.
Поднимут люди глаза к небу и видят чистую-пречистую голубизну. Ни тучки, ни облачка.
— Все сгорит!
— Не миновать голода!
— Опять пухнуть будем!
Зюрочка забилась под лестницу, в тень, тяжело дышит, глаза сонно прикрыты. «Зюрочка! Зюрочка!» Хвостом вильнет, а сама ни с места. Куда же побежишь в такой рыжей шубе! Вовке в трусах и то жарко, места себе не найдет. А тут еще мама женится. Бабка и дед с ног сбились. Такая жарища, а они печку топят! Давно в доме так вкусно не пахло. В кадушке бутылки плавают, горлышки с белыми головками повытягивали, как утки.
Вдруг порыв ветра приятно обнимает, тело. По двору летят вихорки пыли, клочки газеты, высохшая полынь. Начинает быстро темнеть. Тревожно зашептались листья на шелковице, загалдели галки, захлопал крыльями петух. Треснуло, раскололось небо — словно из орудий бабахнули. Хлынул ливень. Вовку будто из пожарного шланга поливает. Хорошо!..
Снова трах-тара-рах! Падает старый тополь, обнажая корни. Вовка мчится в дом.
— Страсти господни... Светопреставление... — крестится бабка.
По окну барабанит крупный град. Вовка приплюснул нос к стеклу. Прыгают, прыгают мячики-градины. Вода заливает тротуары, плывут щепки, ящики, коробки.
В большой комнате накрывают стол. Бабка расставляет жареные круги колбас, рыбу, окорок, селедку. Поблескивают на столе бутылки, рюмки, которые бабка позанимала чуть ли не у всей улицы.
— Эта свадьба станет в копеечку! — укоризненно говорит Яков Амвросиевич. — На две недели вперед все потратили. На что жить будут?
— Ну чего ты ворчишь? — не выдерживает бабка. — Селедку уксусом полил?
— Полил. Пойду хрену натру...
Приходит Катерина. Мокрое платье, с волос по лбу, по щекам, по носу текут струйки воды.
— Хороша невеста! — вздыхает Мария Александровна.
— Я по лужам шлепала как маленькая, — смеется Катерина и идет переодеваться за перегородку.
На улице продолжает лить. Вовка злорадствует: вот промокнет Семен Ягодкин и не придет. Простудится! И не будет тогда свадьбы. Сами всю колбасу съедим. И холодец, и селедку.
Семен не приходит, а приезжает на извозчике вместе с братом, черным литейщиком Кузьмой Ягодкиным. Кажется, нет такого местечка на лице Кузьмы, куда бы не набился чугун. И сам он огромный, твердый — словно не живой, а чугунный. Вслед за мужчинами просовывается в дверь большой острый живот. Валентина Ягодкина — жена Кузьмы. Глаза ее испуганны, щеки ввалились, а под глазами старательно запудрен синяк.
— На свадьбу идти, а тут такая неприятность. Об косяк ударилась, — жалко улыбается она.
Не успевает дверь за женихом и его родней закрыться, как к крыльцу, разбрызгивая лужи, подкатывает автомобиль. Из него выскакивают, накрывшись плащом, Иван Савченко и Петр Кравченко. Становится шумно, говорливо.
Катерина и Семен Ягодкин, обнявшись, подходят к Вовке. Семен достает из кармана пугач и пробки — мечту мальчишек.
— Это тебе, сынок!
Вовка прячет руки за спину, чтобы они, жадные, не схватили подарка.
— Не надо мне пугача! — Вовка выскакивает на кухню и слышит вдогонку:
— Дай ему по заднице — сразу за отца признает, — поучает Кузьма младшего брата.
В черном небе вспыхивает молния, озаряет оконное стекло, приплюснутый к нему мальчишеский нос и сползающие по стеклу капли не то дождя, не то слез...
С утра до вечера надрывается хриплый голос шарманки. Белые и черные кони без устали парят по кругу. Гордо изогнулись их шеи, в стремительном беге вскинуты ноги.
На конях восседают краснолицые няньки, фабзаучники в измазанных спецовках, франтовато одетые жиганы и нэпманские отпрыски.
Бегут мальчишки, упершись грудью в огромный дрючок карусели, высоко взлетают их грязные пятки.
Возле статной девушки вьется кавалерист, шпорами позвякивает.
— Прошу, Гапка, угощайся.
— Нам без надобности. У самих деньги есть. Хозяйка гривенник дала. «Иди, — сказала, — Гапка, покрутись, может, жениха себе выкрутишь».
Медленнее движутся кони, струится пот по замурзанным мальчишечьим лицам. Наконец хлопцы бросают опостылевший дрючок и, гордые заработанным правом, охватывают босыми ногами крутые бока деревянных коней. На их место к дрючку бросаются десятки новых добровольцев. И снова мелькают грязные пятки ребят; закусив удила, скачут сказочные кони. Гапка по-мужски села на коня; задралась юбка, оголив тугие икры. Кавалерист, лихо перегнувшись с соседней лошади, обхватил девичью талию. За ними гонится, да никак не догонит белый конь, пришпоренный низкорослым прыщеватым парнем.
Идут со смены рабочие завода «Красная звезда» — в мазуте, в масле, только зубы сверкают. Остановились, глазеют.
— Эх, Катюша, прокачу! — говорит Семен.
Ветер свистит в ушах, волосы треплет. Искрятся любовью глаза Катерины. Ее обняла сильная рука Семена. И как она раньше могла проходить мимо него! Мимо своего счастья...
Возвращаются домой рука в руку. Катерина с досадой подумала: «Опять Петр Александрович ворчать будет. Просил в завком прийти, а я...» У ворот дома толпа. Не с Вовкой ли что? Катерина рванулась вперед. Семен удержал за руку:
— Кузьма озорует. Вальку учит. Пройдем. Нехай их!
Вечерние сумерки раскололись безнадежно тоскливым криком:
— А-а-а-у-у-а!..
Словно и не женщина воет, а тоскует о свободе загнанный в клетку зверь.
— На сносях Валя-то... — расталкивая зевак, Катерина кинулась к калитке.
Перекрывая тоскливый вой, раздалась мужская ругань, вслед за ней дрожащий от гнева мальчишечий голос крикнул:
— Не смей бить тетю Валю! Вот тебе!
Посредине двора, выпятив живот, лежала Валентина в изодранном платье. Рядом топтался Кузьма,
