первый раз в жизни едешь, то и вовсе невозможно от окна оторваться!
Тополя выстроились у обочины дороги. Впереди тополиной шеренги высокий стройный тополь в зеленой шапке, сбитой набекрень. Наверно, командир. Тряхнул он головой, и кажется Вовке, что все тополиное воинство тоже приветливо кивнуло ему вслед.
Колеса вагона весело постукивают — переговариваются. За окном блестит река. По реке пароходик баржу тянет — точь-в-точь как на картинке в учебнике. Старик в лодке сидит. Рыбачит. А поезд бежит и бежит. Вот уже и реки не видно. И неизвестно, поймал ли что-нибудь рыболов.
Белые волы с черными латками на спине тянут огромный воз сена. Высоко на сене тетка лежит, на поезд глядит. Мелькает скелет разрушенного ветряка. У ветряка, как у птицы, опустились к земле перебитые крылья.
Чух-чух-чух!.. — замедляют бег колеса. Проплывает длинная, похожая на сарай станция. Проводница кричит:
— Кто на Кобыляки? Выходи!
Вовка берет костыли и заглядывает в соседнее купе. Красные от водки мужчины вразнобой поют про то, что настало время распрягать коней и ложиться отдыхать. Военный в гимнастерке с перекрещенными ремнями взглянул на Вовку.
— Ты откуда едешь, парень?
— Из Елизаветграда в Харьков, к отцу.
Военный уставился на Вовку, силится что-то вспомнить.
— Ты же... Постой... Сын Катерины?
— Ага.
— Так к кому ж ты едешь?
— К отцу.
— Екатерина Сергеевна замуж вышла, что ли?
— Ага, за Семена Ягодкина.
— Вот оно что... Выходит, в Харькове он проживает?
— Не! Он с мамой, в Елизаветграде. Я еду к родному батьке, — с гордостью поясняет Володя.
— К Арсению Рывчуку? — пугается Перепелица.
— К нему. К кому же еще?!
Когда Вовка проснулся утром, пассажиры уже укладывали вещи, толпились в тамбуре. Приближался Харьков. Проводница помогла Вовке надеть рюкзак и предупредила, чтобы не спешил. Отец подождет.
Не успел Володя сойти на первую ступеньку вагона, как его подхватили сильные руки. Отец! Рядом с ним женщина с большими грустными глазами...
— Знакомься! Это тетя Ванда, — сказал Володе отец.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
На великих украинских шляхах, по базарам, всюду, где собиралось хотя бы несколько селян, с любовью и надеждой называлось имя народного героя Устыма Кармелюка. Бандуристы и кобзари, слепые люди-странники не уставали произносить это имя, которому было суждено оставаться навеки овеянному славой...
Остап Панасович оглядел застывших за партами учеников. Мохнатые брови насуплены, так что еле видны щелочки глаз. Под большим, как картофелина, носом усы, свисающие ниже подбородка. Надень на волосы черную смушковую с красным дном шапку, засунь в рот люльку, извергающую клубы дыма, стяни живот широченным красным поясом, прицепи саблю в позолоченных ножнах — и готов запорожский казак.
Новый учитель истории Остап Панасович Ключеренко словно сошел с картины Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» или со страниц повести Гоголя «Тарас Бульба».
В Елизаветграде он появился недавно. До этого, говорят, работал в Харькове, в Наркомпроде и даже писал книги. Он увлеченно рассказывал ребятам историю родной страны, и в класс словно живые входили Гонта, Зализняк, Максим Кривонос, Богдан Хмельницкий, Богун, Наливайко, Сагайдачный.
С третьей парты у окна влюбленными глазами смотрит на учителя Вовка. Среди вступивших в класс славных сынов Украины он видит удивительно знакомое лицо. Кто же это? Легендарный Устым Кармелюк? Или преданный Богдану Хмельницкому бесстрашный Богун? Это отец! Вовка связывает с отцом все самое лучшее и светлое, что есть в человеке! Его отец тоже герой. Честный и сильный! К тому же батька большевик!
Летом, во время каникул, Вовка снова ездил в Харьков...
Вовка отгоняет посторонние мысли, вслушивается в голос учителя.
— Славные рыцари нашего народа, идя на священный бой с врагом-супостатом, мечтали об одном: чтобы на многострадальной Украине все — от селянина до профессора, от кочегара до премьера — были украинцы, чтобы на земле, политой кровью наших дидов и батьков, перестала звучать иноземная речь и как музыка звенел родной украинский язык.
Остап Панасович широким шагом проходит между рядами парт. В него впиваются карие и синие глаза. Он останавливается у парты, проводит рукой по непослушным вихрам белобрысого паренька.
— Может, и из вас кто хочет прославить Украину ратными подвигами? — Учитель смотрит на Вовку.
Тот не в силах сдержать счастливую улыбку.
— Многих своих сынов помнит Украина — удачливых и неудачливых. Были Хмельницкий и Мазепа, Богун и Выговский, Боженко и Григорьев. Об одних добрая слава осталась в народе, о других — дурная. Но у всех у них билось в груди щирое украинское сердце.
Вовка даже привстает с парты. Не ослышался ли он? Григорьевцы отца его расстреливали, а их атамана в один ряд с Хмельницким да Боженко учитель ставит?
— Атамана Григорьева, например, называют бандитом, — будто угадывая мысли Вовки, продолжает учитель. — Верно! Он много лютовал. Много крови людской пролил. Хотя тогда была война, а во время войны кровь что вода. Но Григорьев от своего щирого сердца называл в «Универсале» украинцев «святыми тружениками», «божьими людьми», «царями земли». Как и коммунисты, он звал народ брать власть в свои мозолистые руки.
— Брехня! — Щеки Вовки пылают, его кулаки сжаты, голос дрожит. — Усе брехня!
Хлопцы и дивчата поворачиваются к Вовке. С ума сошел Рывчук, не иначе! У Остапа Панасовича краснеет не только лицо, даже шея. Учитель дергает себя за запорожский ус и не кричит, а шипит как гусак:
— Геть з классу. Геть!..
Хлопает крышка парты, Вовка идет к двери. Его догоняет приказ учителя, чтобы завтра в школу он пришел вместе с матерью. Открывая дверь, Вовка через плечо бросает:
— Не було б лиха, Остап Панасович! Моя мама с саблей на атамана Григорьева ходила.
Класс притих. Урок испорчен. Развеялась, улетучилась романтика прошлого. Сегодняшний день с его ожесточенной классовой борьбой ворвался в шестой класс «Б».
