один ребенок — мальчик девяти лет. Сейчас в большой кровати лежали две маленькие девочки и младенец. Малыш был мертв; девочки умирали. Дуводас бережно прикрыл их одеялом.
Достав арфу, он вернулся в большую комнату. Во рту у него пересохло, сердце билось прерывисто и часто. Поставив стул посреди комнаты, он сел, закрыл глаза и постарался обрести душевный покой — источник магии. Дыхание его стало медленней и глубже. Живя среди эльдеров, Дуводас научился многому, но все же он был человеком, а потому магия исцеления всегда давалась ему нелегко. Эта сила рождалась из душевного мира и гармонии — того, что человеку трудней всего обрести.
— В вашей крови живет бурная жажда насильственного действия, — говорил Дуводасу Раналот, сидя рядом с ним в тени Великой Библиотеки. — Люди по сути своей охотники-убийцы. Они преклоняются перед силой и героизмом. Само по себе это не зло — однако готовит в душе почву для зла. Помимо воли человек исторгается на свет из материнской утробы, и первое движение его души — гнев на тех, кто насильно лишил его уютного прибежища.
— Но мы можем учиться, мастер Раналот. Я же научился.
— Научился, — согласился старик. — Научился сам по себе, как личность, и притом замечательная. Что до твоего народа — боюсь, это безнадежно.
— Эльдеры когда-то тоже были охотниками-убийцами, — не сдавался Дуводас.
— Это не совсем так, Дуво. Мы до сих пор сохранили способность применять насилие ради защиты своей жизни, однако насилие не приносит нам радости. Наши ученые говорят, что на заре времен эльдеры охотились стаями, убивали и поедали добычу. И все же мы никогда не убивали себе подобных, как это делают люди.
— Но, мастер, если люди с вашей точки зрения так плохи, отчего же эльдеры наполняют воду рек магией, храня людей от болезней и поветрий?
— Мы поступаем так, Дуво, потому что любим жизнь.
— Почему бы тогда не рассказать об этом людям? Быть может, тогда бы они перестали вас ненавидеть.
— Ошибаешься. Они не поверили бы нам и возненавидели бы нас еще сильнее. А теперь еще раз попытайся достигнуть чистоты Магии Воздуха.
Сейчас Дуводас с трудом отрешил свой разум от тепла, которым дышало это воспоминание, и перевел взгляд на охотника. С тех пор как воды рек лишились своей целительной силы, по здешним краям свирепствовали болезни и поветрия. Дуводас поднял арфу, коснулся пальцами струн — и арфа отозвалась ясной невесомой трелью. И тотчас весь дом наполнился густым и пьянящим ароматом цветущих роз. Дуводас играл, и музыка звучала все громче. Теперь арфа источала золотое сияние, и все вокруг было залито этим чудесным светом — стены, дверные проемы, низкие потолки. Пылинки, плясавшие в этом сиянии, искрились, точно крохотные алмазы, и воздух в доме, еще недавно гнилой и тяжелый, теперь ощутимо посвежел, повеял чистым ароматом весны.
На столе перед Дуводасом стоял кувшин с давно прокисшим молоком. Свежесть музыки преобразовала и его — вначале исчезла плесень, облепившая край кувшина, а затем и Комки свернувшегося молока постепенно растаяли в сыворотке, снова стали с ней одним целым. Молоко обрело прежнюю свежесть — словно его только что надоили.
А музыка все звучала, и невесомые трели сменились властными, ритмичными аккордами неведомого танца.
Охотник едва слышно застонал. Чумные бубоны на его теле уже почти исчезли. Лицо Дуводаса было залито потом. Не прекращая играть, он открыл свои серо-зеленые глаза и Медленно, шаг за шагом двинулся в дальние комнаты. Струи Музыки омыли умирающую женщину, очищая тело и проникая в самую душу. На плечи Дуводаса навалилась безмерная, тяжкая усталость, но пальцы его все так же легко перебирали струны, ни разу не взяв неверной ноты. Не останавливаясь, он прошел в детскую спальню. Золотое сияние арфы озарило изможденные личики двух девочек. Старшей из них было от силы пять.
Чувствуя, что силы его уже почти на исходе, Дуводас снова изменил мелодию — теперь это была негромкая, безыскусная и нежная колыбельная песня. Он играл еще несколько минут, а затем его правая рука соскользнула со струн и бессильно упала вдоль тела. Музыка стихла, и золотой свет погас.
Дуводас настежь распахнул окно и всей грудью вдохнул свежего воздуха. Затем вернулся к кровати и присел на самый край постели. Старшие девочки мирно спали. Положив ладонь на головку мертвого малыша, Дуводас бережно отвел с ледяного лба золотистую прядь.
— Малыш, — прошептал он, — мне так жаль, что я опоздал…
Он отыскал старое одеяло, завернул в него мертвое тельце и перевязал вдвое обрывком веревки.
Выйдя наружу, Дуводас осторожно положил печальный сверток на землю рядом с двумя свежими могилами, которые были вырыты неподалеку от дома. К дереву была прислонена лопата. Дуводас вырыл неглубокую могилку и опустил в нее малыша.
Уже завершая работу, он услышал за спиной шаги.
— Как мы могли выжить? — спросил охотник.
— Должно быть, лихорадка сама прошла, друг мой, — отозвался Дуводас. — Мне очень жаль, что твой сын умер. Я бы вырыл могилу поглубже, да сил у меня осталось немного.
Суровое, продубленное солнцем и ветром лицо охотника исказилось, из глаз было хлынули слезы, но он яростно смахнул их ладонью.
— Это все эльдеры! — прохрипел он, задыхаясь от ненависти. — Это они наслали на нас чуму! Да сгниют они все в аду! Проклятие им, проклятие! Кабы на всех эльдеров была одна шея — с какой радостью я бы свернул ее собственными руками!
Увесистый кулак впечатался в лицо, и Броуин рухнул в грязь. Из глаз брызнули искры. Он попытался было подняться, но голова пошла кругом, и он снова повалился на землю. Сквозь назойливый гул в ушах он слышал, как из хижины доносится звон бьющейся утвари.
Железные пальцы стиснули его горло.
— Говори, ублюдок, не то я вырву тебе глаза!
— Может, это все вранье, — заметил другой голос. — Может, золота-то и не было.
— Было! — рявкнул первый бандит. — Уж я-то точно знаю. Старикашка платил Симиану золотом. Мелкими самородками. Мне бы Симиан не соврал. Он слишком хорошо меня знает.
Сильная рука рывком вздернула Броуина на колени.
— Слышишь меня, старый дурень? Слышишь?
Старик силился разглядеть лицо бандита — плоское, грубое, жестокое. Броуин обладал великим даром: он умел видеть души людей. Сейчас, в этот страшный миг, его дар обернулся проклятием, ибо он заглянул в лицо своего мучителя и увидел лишь злобу и мрак. У души этого человека было чешуйчатое, изрытое язвами лицо с налитыми кровью глазами, тонкими серыми губами и синим заостренным языком. Увидев все это, Броуин понял, что жизнь его кончена. Ничто не помешает этому человеку убить его. Он уже видел, как налитые кровью глаза его души горят в предвкушении убийства.
— Слышу, — выдавил он, облизнув окровавленные губы.
— Так где же золото?
Броуин уже сказал бандитам, что нашел в ручье за хижиной всего один самородок. Этим золотом он заплатил Симиану за зимние припасы, а больше, сколько ни искал, не смог найти. Должно быть, самородок вымыло из породы много выше по течению, в горах.
Из хижины вышел третий бандит.
— Ничего там нет, Брис, — объявил он. — И еды у него почти не осталось. Может, он и правду говорит.
— Сейчас проверим, — буркнул Брис и, вынув кинжал, ткнул острием кожу под самым глазом Броуина. Старик ощутил, как поползла по щеке теплая струйка крови.
— Ну, вонючка, — прошипел Брис, — какого глаза тебе не жалко?
— Брис! — окликнул третий бандит. — Кто-то идет! Бандит разжал пальцы, выпустив горло Броуина, и старик блаженно осел в грязь. Моргая, он не без труда пытался разглядеть пришельца. Тот был молод, строен и гибок, с коротко остриженными темными волосами; на плече он нес серую куртку из плотной шерсти, а на поясе у него висели два коротких меча. Броуин заметил также, что из-за отворота сапога у пришельца торчит рукоять метательного ножа. Когда молодой воин подошел поближе, старик протер глаза…
