всех американских боевиках с похитителями говорят. Вот только — о чем? Да о чем угодно, господи! Нельзя же ведь просто так взять, и отдать деньги! «Ни фига себе, просто так! — хмыкнул кто-то в голове Федора. — За жизнь жены — это тебе «просто так»?! Может, еще и поторгуешься?» Ха-ха, хорошая шутка! Поторговаться — дескать, а чо так дорого-то, брателло, в натуре? Как купец на базаре… Стоп! Что там было про купца? Купец торгуется на базаре, чтобы сбить цену на товар. Купец — товар. У нас — купец, у вас — товар. Товар — лицом… Вот оно! Товар нужно показать лицом. И — есть ли он вообще, товар-то? Вот о чем нужно говорить! Только как же это сформулировать-то?
— Да, конечно, — повторил Федор, с трудом собирая мысли в кучу. — Разумеется, я согласен, только… Мог бы я услышать свою жену? Ну, вы же понимаете?
В ожидании ответа Федор затаил дыхание, но, видимо, переваривая сказанное им, в трубке молчали.
— Мы понимаем, — наконец, раздался в ответ язвительный смешок. — Сомневаешься, значит, убедиться хочешь… Ну, что ж, это можно. Подожди секунду, сейчас ты ее услышишь.
В трубке послышалось шуршание, какая-то возня, словно телефон передавали из рук в руки. «Ирина, Ирина!» — позвал Федор, прижимая трубку к уху, но там были все те же непонятные звуки. Вдруг все смолкло, раздался негромкий сухой треск, напоминавший звук электрозажигалки для газовых плит, и сразу вслед за этим Федору в уши ворвался оглушительный, душераздирающий, нечеловеческий женский визг. В этом визге были страх и боль — ужасная, огромная, всепоглощающая боль. Когда люди так кричат, их голоса становятся неразличимы, но свою жену Федор узнал бы из тысячи. Он сжался весь, как от удара током, инстинктивно зажмурил глаза, его лицо перекосила гримаса, словно это ему, а не Ирине было так больно. В тщетной попытке заглушить этот ужасный визг, не пустить его в голову, защитить от него цепенеющее сознание инстинктивно напряглись барабанные перепонки. Но визг прорвался, страшной, пронзающей мозг иглой заметался под сводами черепной коробки, раздирая Федора изнутри, скручивая его штопором, выворачивая наизнанку. Сознание отказывалось принимать вдруг оказавшуюся такой безжалостной действительность, и в опустошенном, ледяном, пустынном отчаянии, что ничем не может помочь Ирине, вообще ничего, абсолютно ничего не может сейчас сделать, Федор почувствовал, что еще чуть-чуть, и он сойдет с ума. Из последних сил удерживая себя на грани реального, Федор со страшной силой стиснул челюсти и даже не услышал, а почувствовал, как хрустнули зубы. А визг все не иссякал и казалось, что он будет длиться вечно. Но, наконец, он ослабел, начал гаснуть, осел, как снежный наст под весенним солнцем, рассыпался на булькающие всхлипывания.
— Ира, Ира-а! — изо всех легких закричал в трубку Федор и, только не услышав собственного голоса, понял, что пересохший рот его распахнут, как во сне, беззвучно.
Но Ирина каким-то образом услышала или, может быть, почувствовала его, потому что сквозь слезы и всхлипывания зашептала вдруг в трубку:
— Федя, милый, родной, спаси меня, забери меня отсюда! Это звери, нелюди, ты не представляешь, что они со мной сделают, если ты бросишь меня! Конечно, ты ненавидишь и презираешь меня теперь, но Христом прошу, спаси меня, если не ради меня самой, то ради дочки нашей, ради Полинки, спаси меня-а!!
«Господи, да что она говорит-то такое, как она может думать-то такое обо мне?!!» — застучало в голове Федора. Он хотел возразить жене, крикнуть, что произошедшее той ночью не имеет сейчас никакого значения, что ему наплевать на эти деньги и вообще на все деньги мира, что он, конечно же, спасет ее! И еще он хотел ободрить ее, успокоить, сказать, чтоб держалась, но понял вдруг, что Ирины на том конце провода уже нет.
— Ну, как, послушал? — с усмешкой спросил все тот же голос со странным акцентом. — Хочешь еще послушать, или договоримся?
Федору представилось вдруг, как его пальцы железной хваткой смыкаются на горле неведомого похитителя, стискивают, обрывают дыхание, вонзаются в мышцы и жилы, разрывают плоть, ломают хрящи… О, не ненависть ли, оказывается — самое сильное человеческое чувство?! Но на досужие размышления времени не было и, взяв себя в руки, Федор тихо и спокойно ответил.
— Да, мы договорились. Пожалуйста, не причиняйте вреда моей жене, не делайте ей больно. Когда и где мне передать вам деньги?
— Так-то лучше, — ворчливо ответил голос. — Встретимся сегодня ночью Я позвоню тебе позже и скажу, когда точно и где.
И в трубке наступила тишина. Федор отнял телефон от уха, с удивлением обнаружил, что до сих пор судорожно сжимает дверную ручку и с трудом отнял побелевшие пальцы. В голове комариным роем звенела полная пустота. Снова завибрировал мобильный. «Так быстро?» — удивленно подумал Федор, вздергивая трубку к уху. Но звонил не похититель. «Идиот, хоть бы на номер поглядел!» — вяло выругал себя Федор, услышав в трубке голос директора завода.
— Где же вы, Федор Андреич? — с нескрываемым беспокойством произнес Дерябин. — У вас ничего не случилось? Мне доложили, что вы уже полчаса, как на заводе!
Федор бессильно закрыл глаза. Ну, и что теперь делать, что говорить Дерябину насчет денег? Дернул тебя черт трубку взять, не глядя! Хотя, что бы это изменило? Просто не отвечать — глупо, а выключить телефон нельзя, похититель будет звонить. Да и что — втихаря с завода смываться, что ли? Пожалуй, и не улизнешь, — вон, с проходной о нем сразу директору доложили. Даст команду: «Не выпускать!» и — что тогда? Через забор, через колючку? Да, ну, бред! Да и не в привычках это Федора — лыжи взад носками переставлять. Нету у него пути назад, не-ту! Он уже слишком далеко зашел, и точка возврата давно позади. Теперь — только вперед, подняв забрало, и уж — куда кривая вывезет!
— Я здесь, Евгений Эдуардович, внизу, — как ни в чем не бывало, ответил Федор. — Поднимаюсь, через минуту буду у вас.
Во всей дирекции было пустынно и тихо, и даже Тамары, про которую было известно, что она редко уходит с работы раньше своего шефа, уже не было на месте. Федор пересек темную приемную и без стука вошел в директорский кабинет. Так же, как днем, Дерябин стоял в дальнем углу и смотрел в окно. На звук открываемой Федором двери он обернулся и радостно воскликнул:
— Ну, наконец-то! Но я смотрю, вы с пустыми руками? А где же деньги? Или вы постеснялись входить в кабинет с пакетом, и оставили его в приемной? Не боитесь, что унесут?
Дерябин звонко рассмеялся своей шутке, но Федор безошибочно уловил, что обычно непринужденный директорский смех сейчас прозвучал натянуто. Ну, что ж, хорошо, что все точки над «и» сразу оказались расставлены, не нужно ломать голову над тем, с чего начинать.
— Я не привез вам денег, Евгений Эдуардович, — с идиотически беззаботной ухмылкой ответил Федор, — но я пришел к вам не с пустыми руками. Вам привет от Даши Копейниковой. Должен сказать, что ваша супруга — милейшая женщина и прекрасный редактор!
С чувством глубокого удовлетворения наблюдал Федор, как после этих слов меняется лицо Дерябина. Улыбка медленно сошла с его губ, перестали весело морщинить уголки глаз, опустились всегда чуть удивленное приподнятые брови, рот вытянулся в короткую, злую линию. Через пять секунд на Федора смотрел тяжелым немигающим взглядом совершенно другой, незнакомый ему человек. Федор даже поежился — такими разительными были только что произошедшие на его глазах метаморфозы. Но и последние сомнения в правильности сделанных выводов покинули Федора, — было видно, что стрела попала точно в цель. Висело гробовое молчание. Потом Дерябин отошел от окна, медленно обогнул свой стол и удобно устроился на его крышке прямо напротив Федора, сложив руки на груди и скрестив ноги в лаковых остроносых туфлях.
— Это не я вас заказал, — тихо и внятно произнес Дерябин, глядя Федору прямо в глаза, — а ваш шеф покойный. Сожалею, что допустил это, но я узнал обо всем слишком поздно.
Имевший достаточно оснований полагать, что после всех событий последних двух суток его ничто уже не может удивить, Федор после этих слов совершеннейшим образом «выпал в осадок». Предполагать и догадываться — одно дело; вот так неожиданно получить стопроцентное подтверждение своей прозорливости — совсем другое. Тут уж не знаешь, чему больше поражаться: коварству и вероломности покойного Куницына или тому, как тихо, спокойно и, главное, без принуждения Дерябин во всем признался.
