третьем его арестовали. Но если его завербовал абвер, каким образом в его судьбу вмешалось гестапо?
— Постарайтесь понять. Офицеры абвера гестаповцев за людей не считали, для нас это были отбросы общества. Однако Барбье был убежденным национал-социалистом, в партию вступил одним из первых, для него партийные интересы все заслоняли. И он не разделял нашего отношения к гестапо, особенно после ареста шефа абвера, адмирала. Вот поэтому, когда в парижской штаб-квартире гестапо прослышали об аресте Маршана и затребовали его, то Барбье возражать не стал. Если вы помните, к сорок третьему году гестапо уже почти полностью присвоило наши функции.
— Как это было — с Маршаном?
— Приехал из Парижа эсэсовский генерал Оберг, состоялась их встреча. На ней присутствовал также доктор Кохен — шеф гестапо во Франции.
— Вы видели отчет Кальтенбруннера за май сорок третьего?
— Видел — Барбье мне показывал. Не весь, только часть.
— Там упоминался осведомитель, принадлежавший к руководству подполья.
— Да. Имя не было названо, но все догадывались, что это Маршан. Среди завербованных не было другого человека такого ранга.
— Какая у него была кличка?
— Fledermaus — летучая мышь. Это мы с Барбье придумали. Барбье обожал Штрауса, Легара — вообще оперетту. Маршану эта кличка подходила — летучая мышь охотится в потемках, — в хриплом голосе послышалась усмешка, но лицо осталось неподвижным.
— В Лионском архиве все это отразилось?
— А как же? Я сам все записал — это была моя работа. Я вел картотеки очень аккуратно, — сказано было с гордостью.
— А где теперь архивы?
— Откуда мне знать? Исчезли…
— А вы случаем не сохранили кое-каких копий — ну, допустим, чтобы подстраховаться?
Старик задышал тяжело, заерзал на стуле:
— Я-то нет, а вот Барбье наверняка сохранил, может, потому и сумел скрыться, да так, что никак его не найдут.
— Теперь поговорим о Бракони. Вы показывали, что его завербовал Барбье…
— Никакой не Барбье, а я сам. И притом пальцем его не тронул, — старик будто гордился: вот, мол, какое достижение…
— Вы идиот, Мюллер! — сказал я, и даже ухитрился, тряхнув своим запасом немецких слов, повторить по-немецки:
— Sie sind ein Vollidiot!
Старик аж поперхнулся и начал было подниматься со стула:
— Сидеть! — рявкнул я.
— Что такое? Почему вы так со мной обращаетесь?
— Хочет, чтобы я хлопотал за него в Гааге, а сам комедию ломает! Не знает, видите ли, где архивы. Не знает, что сделал с ними Барбье. Вы что, за дурака меня держите, Мюллер? Думаете, мне не известно, что всякая нацистская свинья вроде вас, ссылается на пропавшие архивы?
Он сидел молча, только левое веко дергалось. Я продолжил атаку:
— Вы лжец! Вас за это Бог накажет. Ждете от человека помощи, а сами норовите его вокруг пальца обвести, преподносите всякую чепуху, которую я и без вас знаю, — я поднялся и принялся застегивать плащ.
— Стойте, — поспешно заговорил Мюллер, — Зачем так сердиться? Я стар, память уже не та. Сядьте- ка. О чем вы спрашивали? Давайте вдвоем разберемся…
— С такими как вы, Мюллер, невозможно вести дела. Ничему вы не научились!
— Может, и так. Все мы грешники. Я каждый день молюсь, но все равно грешен, — голос у него задрожал.
— Какое мне дело до ваших грехов, мне факты нужны, — я грохнул по столу кулаком. Веко старика задергалось ещё заметней, водянистые глазки помаргивали и уклонялись от моего взгляда.
— Прошу вас, не кричите, — произнес он жалобно, — Я столько лет провел в тюрьме… Не могу, когда кричат…
— Меня от вас тошнит, — сказал я.
Мы оба замолчали. Он заговорил первый:
— Мне нужна ваша помощь. Из Гааги на мои письма давно не отвечают уже четыре месяца. Я все сделаю, чего вы хотите. Раз вас прислал Рейналь, я вам верю.
— Ладно, — согласился я, — Начнем сначала. Что вы там прихватили из архивов?
— Совсем немного. Почти ничего… Я…
— На вопрос отвечайте, черт бы вас побрал! Если солжете — имейте в виду, я все здесь вверх дном переверну, а бумаги найду!
— Я переснял кое-что на пленку. Это против правил, я знаю. Не следовало мне…
— Какие документы вы пересняли?
— Согласие Маршана на сотрудничество. Им собственноручно подписанное. То же — от Бракони. Эти двое были у нас на крючке.
— Что еще?
Заметное замешательство, легкое движение морщинистой рукой, будто он пытается отмахнуться. Но я этого не позволил.
— Говорите!
— Я как раз собрался сказать, а вы кричите. Один маленький документик в последние дни перед капитуляцией. Записка Маршана, от руки: о том, как и где Лондон готовит атаку на Париж.
— Еще что?
— Это все. Клянусь.
— Почему вы этими документами не воспользовались?
— Я хотел. Но во время суда мне дали понять, что прокурор потребует смертной казни, если я кого- нибудь впутаю.
— Давайте сюда эти фотопленки.
Мюллер с усилием встал и вышел из комнаты. Я поворошил бумаги на столе — все они имели отношение к суду над Мюллером и к его попыткам оправдаться. Вернулся он минут через пять — видимо, копался в своем архиве, я не сомневаюсь, что там ещё много чего было. Вывез тайком из Франции, ухитрился сохранить… Мне он протянул три отрезка 35-миллиметровой фотопленки.
— Если вы меня обманули, я вернусь и суну вашу голову вот в эту плиту, — пообещал я. Старик захныкал:
— Как вы со мной разговариваете? Угрожаете. Вы же собираетесь мне помочь…
— Дурак ты старый, — сказал я. — Не за тем я приехал, чтобы тебе помогать. Мы заключили сделку — ты мне документы, я взамен замолвлю за тебя слово в Гааге. И все — хоть задавись совсем, от меня сочувствия не жди.
— Понял, — веко перестало дергаться, старик уселся на место и деловито выудил из кипы бумаг нужную папку, — Вот копия моего заявления. Прочтите, пожалуйста, прежде чем встретитесь с Деесманом. Сами увидите — ничего плохого я не делал. Тут все в этой папке…
Я поднялся — он протянул мне бесплотную руку, но у меня не было желания прикасаться к ней. Я спустился по лестнице, выбросил папку в первый же мусорный ящик и поспешил на звон проходящего трамвая. Снег так и валил густыми хлопьями. Трамвайная остановка оказалась совсем близко. Когда я заворачивал за угол, в дверях скобяной лавки напротив мне померещился низкорослый человечек с военной выправкой, но я не был уверен, видел ли я его на самом деле.
Мой берлинский коллега позвонил в восемь, как обещал.
— Я тут провентилировал, — сказал он туманно, — Дело не выгорело. Джонни дежурит, я ему верю как себе, но на нет и суда нет…
— Ничего нет из того, что меня интересует?
