ступеньках подъезда физиономии у них были неприветливые. Я спросил того, который показался посимпатичнее:
— Иоханнес Мюллер здесь живет?
— Ich weisse nicht — не знаю, — процедил он сквозь зубы.
— Может вы знаете? — повернулся я к его приятелю.
— Der Alte im dritten Stock hinten — старик с третьего этажа. — Оба снова уставились на унылый пейзаж.
Шагнув в подъезд, я очутился во мраке. Воняло мочой, кошками, дезинфекцией, из-под каждой двери тянуло вареной капустой — безошибочная примета нищеты в Германии, в каждой стране она своя. Правда, ступеньки вымыты чисто. На третьем этаже из четырех дверей — ни одной дверной таблички — я выбрал первую попавшуюся и, за неимением звонка, постучал. Из квартиры донеслось какое-то шарканье и затихло. Кто-то притаился за дверью, не решаясь отворить. Я постучал посильнее — кулаком. На сей раз ответом был металлический лязг — отложили крюк, дверь приоткрылась чуть-чуть, меня обдало запахом пота и несвежего белья. Я разглядел седую голову не выше четырех футов от пола — неведомое существо молча уставилось на меня.
— Господин Мюллер здесь живет?
— Neben an — рядом! — Дверь захлопнулась, слышно было, как крюк водрузили на место. Я тут же постучался в соседнюю дверь и услышал шаги.
— Wer ist da — кто там? — голос старческий, хриплый и слабый.
— Я к вам, господин Мюллер.
— Зачем?
— По вашему делу. Рейналь меня прислал.
Дверь отворилась, меня впустили в полутемную прихожую. Мюллер пригласил: 'Kommen Sie herein' — и сам прошел вперед.
Комната была почти пустая и очень чистая. В углу топилась изразцовая печь, но тепла почти не давала. Возле печи стояла узкая кровать, напротив кухонный шкаф, газовая плита, на ней — кастрюли. Большой квадратный стол, занимавший всю середину комнаты, завален какими-то папками, связками бумаг — только небольшая территория свободна: здесь, очевидно, Мюллер писал. Я увидел исписанный мелким почерком лист и толстый справочник — он был раскрыт, страницы придавлены тяжелым распятием. Хозяин кивком указал мне на стул, сам сел на другой.
— Слушаю вас, — глубоко сидящие бледно-голубые глаза смотрели на меня недоверчиво, сухая кожа обтягивала почти лысый череп. Старый серый кардиган с кожаными заплатами на локтях, а под ним такая же серая, застиранная, непонятного цвета рубашка…
— Рейналь дал мне ваш адрес, потому что я тоже интересуюсь делом Барбье, — начал я.
— В писании сказано: 'Око за око' — я добиваюсь справедливости. Пусть все узнают правду, — был ответ.
— Я и хочу знать правду.
— На суде правду скрыли. Барбье имел высокопоставленных дружков, а из меня сделали козла отпущения.
— Рейналь так и сказал. Он дал мне прочесть ваши показания насчет Маршана.
— Как это, скажите на милость, Барбье удалось улизнуть? — скрипучий голос тянул свое, Мюллер не слушал меня, весь во власти своей навязчивой идеи.
— Никто не мог тогда скрыться без помощи друзей и сообщников. Это я вам точно говорю, я был там, когда пришли американцы…
— Я с вами согласен.
Старческий голос окреп, теперь старик произносил давно отрепетированную речь. Он сжился с собственной версией событий тридцатилетней давности и не ведал сомнений:
— Барбье знал, как деньги делать, а когда у человека куча денег, так ему никакой закон не страшен. А ведь Господь наш изгнал торгашей из храма вот что надо помнить…
Он даже отбивал ритм ладонью по груде папок, сваленных на столе. Я оторвал взгляд от его руки, чтобы заглянуть в слезящиеся глаза: рука палача может быть похожа на руку хирурга. Или поэта. Но глаза совсем другие…
— Андре Маршана вы помните?
Однако перебить его было невозможно.
— …Я сидел двадцать лет. За что? Я выполнял приказы. Как и ваши 'томми' в Ирландии, как 'джи-ай' во Вьетнаме. Разве есть разница? Я отсидел двадцать лет, потому что они упустили Барбье. Нарочно упустили. Я отсидел его срок. Суд неправомочен, нарушена женевская конвенция. Приговор, который мне вынесли, — это преступление против человечности.
Я все смотрел на тонкую, почти бестелесную руку, хлопающую по бумагам.
— Мне бы хотелось поговорить о Маршане и Бракони.
Рука сделала нетерпеливый жест:
— Я старик, мне скоро восемьдесят. Двадцать лет я провел в невыносимых тюремных условиях. Только вера поддерживала меня. С марта прошлого года мое заявление лежит в Международном суде в Гааге, у меня есть подтверждение…
Он вытащил из кипы тоненькую папку — доказательство того, что внешний мир официально признает существование некоего Иоханнеса Мюллера, палача, чьи жертвы — некоторые из них — как не странно, выжили. Юристы и чиновники изучают его дело, сверяют цитаты из протокола, подыскивают прецеденты чтобы разобраться, не обошлась ли Европа малость несправедливо с этим самым Иоханнесом Мюллером.
— Я знаком с вице-президентом Международного суда.
— С Деесманом?
— Вот именно. С Хьюго Деесманом. Но и вы должны мне помочь.
Его глаза впервые сосредоточились на моей персоне.
— Какие у вас отношения с Деесманом?
— Несколько лет назад он выносил судебное решение по одному делу, с которым я тоже был связан. Я собирал доказательства и свидетельские показания.
— Дело касалось прав человека?
— Нет, чисто этические вопросы отношений между правительствами. Мы тогда неплохо поладили, я и Деесман.
В его выцветших глазах вспыхнула было надежда, но тут же сменилась прежним выражением недоверия:
— Откуда мне знать, что вы говорите правду?
— Придется поверить. Иначе не договоримся.
Он долго молчал, потом задал вопрос:
— Давно вы знаете Рейналя?
— Недавно. А вы?
— Он меня разыскал в ноябре прошлого года. Не знаю, каким образом.
— Ладно, Мюллер, — сказал я, — Мы сторговались или нет?
Старик пожал плечами.
— Мне терять нечего. Что вы хотите узнать?
— Я читал ваши показания в суде насчет Маршана. Вы их помните?
— Конечно. У Барбье была такая слава, будто бы он ничего на свете не забывает. То-то он был грозен на допросах. А на самом деле у него память никудышная, это я все помнил, а он пользовался. Потому мне и приходилось присутствовать на допросах. Вам следует знать: в отличие от гестапо, служба безопасности абвера пыток не применяла.
Старик ловко воспользовался общеизвестными сведениями, но также общеизвестно было и то, что именно Лионский отдел службы безопасности являл собой исключение. Было и ещё несколько подобных исключений. Но я не стал ввязываться в спор.
— Вы клятвенно подтвердили, что Маршан находился под контролем СД с того момента, когда в сорок
