Санки, козел, паровоз

— Говорят, — переводил он, остановив проигрыватель, — что человек создан из грязи, вроде как из праха, а бедняк сделан из мышц и крови, из мышц, крови, кожи и костей, из слабого разума и сильной спины.

Оценив эффект, Виталик пускал продолжение:

You load sixteen tons, what do you get?
Another day older and deeper in debt.
Saint Peter, don’t you call me ’cause I can’t go,
I owe my soul to the company store.

— Погрузишь шестнадцать тонн, а что получишь? — токовал он. — На день постареешь, да еще больше задолжаешь. Не зови меня, святой Петр, не могу я к тебе идти, потому что задолжал свою душу магазину компании.

Тут он давал объяснения, что, мол, святой Петр стоит у врат Царствия Небесного и впускает туда праведников. А шахтеры всегда были в долгу у своих хозяев, потому что платили им вроде как не деньгами, а талонами: на них только в своих магазинах можно было что-то купить. Такой вот звериный оскал капитализма. Чистая политинформация под хорошую музыку. Народ слушал, кивал, и только сильно диссидентствующий Алик Умный задумчиво смотрел вдаль. А пластинка пела:

I was born one mornin’ when the sun didn’t shine,
I picked up my shovel and I walked to the mine,
I loaded sixteen tons of number nine coal,
And the straw boss said: «Well, a-bless my soul».

В этом месте у Виталика возникли определенные затруднения, и он честно в них признался.

— Видите ли, — говорил он, — сначала тут вроде как все ясно: я родился хмурым утром, солнца не видно, взял свой обушок и почапал к шахте. Нагрузил я шестнадцать тонн угля номер девять… Но разрази меня гром, если я знаю, что за уголь такой, почему ему девятый номер присвоили.

— Ну да, — желчно заметил Алик. — Уголь все же — не трамвай.

— Какой такой трамвай, почему трамвай? — всполошился Виталик.

— С девятым-то трамваем полегче. Всегда спеть можно:

Шел трамвай девятый номер,
На площадке кто-то помер,
Тянут-тянут мертвеца,
Ламца-дрица, гоп-ца-ца…

Остальные члены Общества сочувственно покивали — не знает человек, чего уж тут (много позже Виталик раскопал, что речь шла не об угле с этим номером, а о шахте — Девятой шахте в Кентукки, которую шахтеры называли «Раем»), и переводчик с достоинством продолжил:

— А этот долбаный босс (предмет особой гордости, где-то он раскопал такое значение «соломенного» босса) и говорит: «Черт бы меня побрал!» Вроде как — удивился.

Потом шел повтор второго куплета, и Виталик отдохнул. Пятый куплет звучал так:

I was born one mornin’, it was drizzlin’ rain,
Fightin’ and trouble are my middle name,
I was raised in the canebrake by an о 1’ mama lion,
Cain’t no-a high-toned woman make me walk the line.

— Я родился дождливым утром, — вещал он, — борьба и беда стали моим вторым именем. Воспитала меня старуха-львица в зарослях сахарного тростника, и ни одна приличная женщина не могла меня заставить вести себя прилично. — И небрежно заметил: — Тут, кстати, возможно и другое толкованье. Walk the line, то бишь пройти по линии, значит вообще-то правильно себя вести, но еще и быть трезвым, чтобы суметь пройти по линии. Так что, может, этот шахтер с горя не просыхал.

Потом опять шел припев, а после него:

If you see me cornin’, better step aside,
A lotta men didn’t, a lotta men died,
One fist of iron, the other of steel,
If the right one don’t а-get you, then the left one will.

— Коль увидишь меня, уступи-ка дорогу, кое-кто не успел — отдал душу Богу. У меня кулак железный, а второй — как камень твердый, если правой промахнусь, левой всю расквашу морду, — резвился Виталик.

На этом разбор песни закончился.

Ну а у Алика была своя манера. Он обращал синие глаза к потолку, выдерживал паузу, потом обводил взглядом присутствующих и говорил:

— Помогите-ка, друзья мои, найти ответ на вопрос, который не дает мне покоя с утра. Какова раскраска зебры: черые полоски по белому или белые полоски по черному?

Но чаще, после синего взгляда, следовало: «А известно ли вам…»

И начиналось, скажем, такое:

— А известно ли вам, сколько курица может прожить без головы? — Снисходительная пауза. — Как выяснилось, без малого два года. Давно дело было, в тысяча девятьсот сорок пятом году, и далеко — в городишке штата Колорадо, не помню его названия. Жил там у одного фермера петушок по имени Майк, и его хозяин — Ллойд Ольсен звали того фермера — оттяпал петушку голову. Не то чтобы по злобе, а по обычной крестьянской нужде — захотелось курятинки. И надо ж такому случиться, что топорик миновал яремную вену и оставил Майку небольшой кусочек стволовой части мозга. И вот ольсеновский кот прикончил отлетевшую голову а остальное не пожелало помирать. Мало того, это остальное продолжало жить в свое удовольствие. Оно стало знаменитостью. На обложках «Тайма» и «Лайфа» красовались портреты Майка, а хитрюга Ольсен собирал по четвертаку за счастье увидеть безголового петуха. Он даже показывал желающим его засушенную голову — фальшивку, конечно, ведь настоящую сожрал Грималкин, жирный добродушный котяра. Между тем ежемесячный доход Ольсена в разгар славы Майка достиг четырех с половиной тысяч долларов, а такие деньги в сорок пятом году были ой-ёй-ёй! Завистники и подражатели отсекали головы домашней птице в стремлении повторить это чудо — вотще: куры, утки, гуси, индейки жить без головы отказывались наотрез. А Майк жил себе и не тужил. Кормежку и питье в его организм хозяин доставлял с помощью пипетки. За два года освобожденный от необходимости думать петушок прибавил больше двух кило. Майк топтал бы землю и дальше, если бы не рассеянность Ольсена. Как-то в Фениксе —