(114) Само собой разумеется, что различие между «священными языками» и «языками светскими» есть вторичное явление; языки, подобно наукам и искусствам, приобретают светский характер только в результате вырождения; с языками это случается раньше и легче по причине их более обиходного и повсеместного использования.
(115) «Слова», используемые подобным образом, естественно, входят в разряд звуковых символов.
(116) Этот знак, впрочем, был также настоящим «знаком узнавания» для первых христиан.
(117) Промежуточным в своем роде является случай символических фигур, которые чертятся при подготовке обряда или в начале его и стираются тотчас после его завершения; это относится к большинству «янтр», а некогда относилось также к «таблице Ложи» в масонстве. Это делается не только в целях защиты от любопытства профанов (такое объяснение слишком упрощенно и поверхностно); прежде всего здесь нужно видеть следствие тесной связи символа и обряда, так что первый не мог бы визуально существовать без второго.
(118) Это ясно видно в случае, подобном «знаку узнавания», который у пифагорейцев состоял в начертании пентаграммы одним движением.
(119) В связи с вопросом об отношениях между языком и жестом, взятым в его самом обычном и ограниченном смысле, отметим работы достопочтенного Марселя Жусса, которые — хотя его позиция, безусловно, совершенно отлична от нашей, — тем не менее, на наш взгляд, достойны внимания, особенно в части, касающейся некоторых традиционных способов выражения, связанных с созданием и использованием традиционных языков и почти полностью утраченных или забытых в языках светских, которые в итоге оказались сведены к самой ограниченной языковой форме.
(120) С этой точки зрения отметим, в частности, роль, выполняемую в обрядах жестами, которые индуистская традиция называет мудра и которые представляют собой настоящий язык движений и позиций; «прикосновения» (по-английски grips), употребляемые в качестве «средств узнавания» в инициатических организациях как на Западе, так и на Востоке, в действительности суть не что иное, как особый случай мудра.
(121) На санскрите слово карма, которое означает прежде всего «действие» в целом, употребляется «техническим» образом для обозначения, в частности, «обрядового действия»; тогда оно выражает непосредственно тот характер обряда, на который мы здесь указываем.
(122) Небезынтересно отметить, что так называемые легенды, характерные для различных степеней масонства, охватываются этим определением мифа; «приведение в действие» этих легенд хорошо показывает, что они в самом деле встроены в эти обряды, от которых их совершенно невозможно отделить; сказанное нами об абсолютном тождестве обряда и символа прямо относится к подобному случаю.
(123) «На устах печать». (Прим. пер.)
(124) Mytus liber герметистов — это буквально «немая книга», т. е. книга без словесного комментария, но в то же время это книга символов, поскольку символика поистине может рассматриваться как «язык молчания».
(125) Латинское murmur есть не что иное, как корень ти, продолженный буквой r и повторенный дважды; здесь воспроизводится глухой протяжный звук, издаваемый с закрытым ртом.
(126) Примеры интерпретаций этого рода см. в особенности в диалоге «Кратил».
(127) Можно отметить, что именно таково значение слов Христа, хорошо подтверждающих глубокую тождественность «мифа» и «притчи», отмеченную нами выше: «вам дано знать тайны Царствия Божия, а тем внешним все бывает в притчах; так что они своими глазами смотрят и не видят; своими ушами слышат и не разумеют» (Мк 4,11–12; Мф 13,13; Лк 8,10). Речь здесь идет о тех, кто улавливает лишь то, что сказано буквально, и кто неспособен идти дальше, дабы постичь невыразимое: им, следовательно, «не дано знать тайну Царствия Небесного»; употребление слова «тайна» (mystere) в этой последней фразе надо отметить особо в связи с дальнейшими рассуждениями.
(128) Поэтому с этимологической точки зрения абсурдно говорить о «созерцании» какого- либо внешнего зрелища, как сплошь и рядом делают наши современники, для которых настоящий смысл слов в ряде случаев, по-видимому, полностью утрачен.
(129) Можно напомнить здесь предписание о молчании, которое надлежало хранить ученикам некоторых инициатических школ, в частности пифагорейской.
(130) В этом и заключалась абсолютная непогрешимость, свойственная любой традиционной доктрине.
(131) Этот смысл слова «мистерия», равным образом придаваемый и слову «сакральный» в силу сказанного нами выше, весьма четко выражен в словах Евангелия: «Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас» (Мф 7, 6). Отметим, что профаны символически представлены здесь животными, считавшимися «нечистыми», в собственно обрядовом значении этого слова.
(132) Вульгарная концепция «мистерий», в особенности когда она применяется к религиозной области, предполагает явное смешение между «невыразимым» и «непонятным», — смешение совершенно неоправданное, кроме тех случаев, когда имеется в виду интеллектуальная ограниченность некоторых индивидов.
(133) В связи с этим обратим внимание, что «сверхрациональное» отнюдь не является синонимом «иррационального»: то, что выше разума, нисколько ему не противоположно, но попросту ускользает от него.
(134) Вот почему мир — это божественный язык для тех, кто умеет его понимать: согласно библейскому выражению, «Небеса поют славу Господу» (Пс 19, 2).
(135) Напомним еще раз по этому поводу, во избежание недоразумений, что мы решительно отказываемся давать название «традиции» всему чисто человеческому и «светскому», и в частности философской доктрине.
(136) Поэтому маловразумителен известный масонский ритуал («регулярность» его, впрочем, весьма спорна), в котором источники датируются эпохой, ведущей начало от «Истоков символизма» (Аb Origine Symbolismi).
(137) Пожалуй, уместно задаться вопросом, почему философия возникла именно в VI веке до Р.Х., — в эпоху, отличавшуюся довольно странными особенностями, как мы отмечали в ряде случаев.
(138) В санскрите слово laukika — «светский», «мирской» (прилагательное от слова loka — «мир») зачастую берется в том же значении, что и в евангельском тексте, т. е. в смысле «мирской», «профанный», и это совпадение кажется нам достойным упоминания.
(139) Впрочем, даже если рассматривать лишь собственный смысл слов, должно быть очевидно, что philosophia — отнюдь не Sophia, мудрость; по отношению к последней она могла бы быть подготовкой или этапом; поэтому можно было бы сказать, что философия становится неправомерной, если она не стремится вести к тому, что ее превосходит. Это признавали средневековые схоласты, когда говорили: Philosophia ancilla theologiae («Философия — служанка богословия». — Прим, пер.); но в этом их точка зрения была еще очень ограниченной, так как богословие относится к экзотерической области и чрезвычайно далеко от того, чтобы представлять традиционную мудрость во всей ее полноте.
(140) Происходит ли это слово от празднеств Цереры у римлян, или, как полагают другие, от названия древнего города в Италии — Цере? По сути дела, это неважно, так как в любом случае его происхождение, как и происхождение слова «мистика», о котором мы говорили ранее, может иметь весьма слабое отношение к тому смыслу, который это слово обрело в обыденном употреблении, ставшем нынче единственным.
(141) См.: «Царство количества и знамения времени», гл. XXXVIII и XI.
(142) См.: там же, гл. III и VIII.
(143) Священные книги, или по крайней мере некоторые из них, возможно, представляют собой «поэмы» в этом плане; но они, конечно, не являются ими в «литературном» смысле, как считают современные литературные критики, которые тем самым стремятся свести их на чисто человеческий уровень.
