Они признают его то в фармацевте, то в священнике. И когда они расстреливают фармацевта, то принимают это за расстрел Василия Захарова. Фармацевт – единственный, кто так и не понял, за что его расстреляли».
В кафе, где они присели выпить, Сент-Экзюпери поразило выражение лица человека, игравшего в бильярд. Он с трудом старался выглядеть спокойным, но слишком часто вытирал пот со лба. На склоне холма ему принадлежала пара акров виноградника: стал ли он от этого землевладельцем, эксплуататором? Будет ли он наказан как преступник? «Убивают ли человека, играющего в бильярд? Он играл так ужасно, его руки дрожали. Он был в отчаянии, все еще не зная, фашист он или нет. И я подумал о тех бедных обезьянах, танцующих перед удавом, пытаясь вызвать его жалость». Им пришлось оставить игрока в бильярд на милость его неведомого рока, поскольку Пепин прибыл в деревню с определенной миссией. Где-то поблизости обитал французский священник по имени Лапорт: что с ним случилось? В штабе революционного комитета полдюжины крестьян с резкими чертами лица по очереди рассматривали клочок бумаги, пущенный по кругу. Лапорт? Лапорт?..
– Нет, – ответил наконец председатель комитета. Это имя ему ничего не говорило.
– Но подождите, – возразил Пепин. – Французский священник… переодетый, без сомнения. Вы захватили его вчера в лесу. Лапорт… Наше консульство ищет его.
Он вытащил свое удостоверение члена Французской социалистической партии, которое снова прошло по рукам, совсем как тот листок бумаги. Его разглядывали с той же безмолвной серьезностью на суровых крестьянских лицах. Не враждебных, нет, просто непроницаемых. О чем они думали, эти крепкие светлоглазые неотесанные мужчины? «Мы играем с огнем», – подумал про себя Сент-Экс. В конце концов, как им следовало относиться к этим двоим незнакомцам, прибывшим к ним спасать «фашиста»? Возможно, в их глазах они были такими же преступниками.
– У меня такое впечатление, что мы приехали слишком поздно, – подтолкнул Пепина Сент- Экзюпери.
– Гм… – Председатель прочистил горло. – Утром мы нашли мертвое тело у дороги, на въезде в деревню… – Последовала многозначительная пауза. – Оно, должно быть, все еще там.
– Они уже расстреляли его, – тихо сказал Пепин Сент-Экзюпери, пока кого-то послали «проверить» бумаги мертвеца. – Слишком плохо. Они отдали бы его нам, в душе они неплохие ребята.
Когда они двинулись дальше, Сент-Экс поинтересовался у Пепина:
– Это третья деревня, где мы побывали с нашей странной миссией, и я все еще не могу понять, опасно это или нет.
Пепин рассмеялся. Он уже спас множество жизней, но как ответить на этот вопрос? Опасно? Не опасно?
– Что ж, вчера я испытал пару напряженных минут. Я только-только спас монаха-картезианца, когда его уже тащили к столбу. Ружья были наготове, и в воздухе пахло кровью, поэтому палачи продолжали ворчать.
Уже оказавшись в машине, Пепин, этот антиклерикал, не смог не поддаться искушению.
– Ты, проклятый божий сын распроклятого монаха! – кричал он, переполненный восторгом.
Но монах, обхвативший за шею своего спасителя, даже не расслышал отвратительное богохульство сквозь слезы облегчения.
Потом они резко остановились на обочине, заслышав звуки винтовочных выстрелов, раздававшихся откуда-то из-за деревьев перед ними, где виднелись две фабричных трубы. Милиционеры, едущие в автомобиле позади них, остановились вслед за ними и приготовили оружие. Они также слышали звуки стрельбы. Несколько человек отправились вперед выяснить, что происходит. Сент-Экзюпери вспомнил о том, как год назад он ехал вечером по проселочной дороге в Провансе. За поворотом, в вечерних сумерках, он увидел деревню, сгрудившуюся вокруг крытой черепицей колокольни церквушки. «Я сел на траву и наслаждался этим тихим и спокойным моментом мира, когда внезапно ветер донес до меня звук похоронного колокольного звона. Этот звук поведал мне, как завтра сморщенная, увядшая, выполнившая всю выпавшую на ее долю работу жизнь останется лежать в этой земле. И эта заунывная музыка, смешанная с ветром, казалась мне наполненной не отчаянием, а осторожной и чуткой радостью. Этот колокол, отмечавший крещение и смерти одним и тем же голосом, объявлял переход от одного поколения к другому, всю историю человеческого рода. Даже над этими скромными останками он праздновал жизнь, и я чувствовал только большую нежность, вслушиваясь в помолвку бедной старой женщины с землей. Завтра впервые она заснет под королевской мантией, вышитой цветами и поющими сверчками».
Мечтания Сент-Экзюпери были грубо прерваны возвращением милиционера. Какую-то девушку схватили и застрелили на глазах у ее братьев. «Как до ужаса просто!» – подумал Сент-Экс. Позже, описывая этот сравнительно банальный инцидент (что означала тогда одна жизнь среди сотен, тысяч жизней, по которым таким же образом прошлись косой?), он добавлял: «События человеческой жизни, несомненно, имеют две стороны: драмы и безразличия. Все меняется от того, с какой позиции взглянуть на происходящее – как на историю личности или вида в целом…
И в этом, возможно, лежит объяснение мрачных и суровых серьезных лиц тех крестьян, которые, чувствуется, вовсе не расположены творить весь этот ужас, но которые, тем не менее, вернутся к нам через мгновение, уничтожив свою жертву, довольные осуществлением своего суда, крайне безразличные к молодой девушке, наткнувшейся на свою смерть, пойманную и убитую, поскольку она стремилась убежать, и теперь лежавшую в зарослях с полным крови ртом».
Такое противоречие изводило Антуана еще со времен «Ночного полета», и, как он теперь признавался, «я не могу разрешить его. Ибо величие человека не составлено из единственной судьбы отдельной особи: каждый индивидуум – империя.
Когда галерея шахты проваливается, похоронив отдельного шахтера, жизнь сообщества временно приостанавливается. Товарищи, дети, женщины в отчаянии стекаются к конторе, а спасатели тем временем под их ногами кирками разгребают землю. Зачем? Спасти единицу в толпе? Чтобы вызволить человека, как стали бы откапывать лошадь – взвесив на весах пользу, которую она еще сможет принести? Десять человек могут погибнуть при этой попытке, но это дрянной счет потерь и пользы… Поскольку происходящее – вовсе не вопрос спасения одного термита в термитнике, но вопрос совести, вопрос империи, чья важность несоизмерима ни с чем».
Тем вечером, вернувшись в Барселону, Сент-Экзюпери смотрел вниз из окна квартиры друга на монастырь, подвергшийся обыску. Потолки были разрушены, а стены зияли отверстиями, так чтобы можно было вырвать самые сокровенные его тайны. Но где эти тайны теперь? Это напомнило Антуану, как он когда-то ковырял термитники в Парагвае, чтобы посмотреть, как они устроены внутри и что там происходит. «И несомненно, для победителей, разрушивших этот крошечный храм, он был всего лишь термитником. Внезапно открытые свету пинком ботинка солдата молодые монахини беспорядочно носились туда-сюда вдоль стен, и толпа не чувствовала их драмы.
Но мы – не термиты. Мы – люди. Законы места и числа неуместны в применении к нам… Больной раком, разбуженный ночью, – центр человеческого страдания. Единственный шахтер может стоить смерти тысячи других. Я не могу, когда это касается людей, манипулировать этой отвратительной арифметикой… Молодая девушка, застреленная вместе с братьями? Нет, не смерть заставляет меня дрожать. Она воспринимается как наслаждение, когда она связана с жизнью; и я люблю думать, что в монастыре смерть отмечается как праздничный день… Но эта чудовищная беспамятность – качество человека, эти алгебраические оправдания – то, что я не могу принять.
Люди больше не уважают друг друга. Бездушные полицейские, они расшвыривают мебель на все четыре стороны, едва ли осознавая, что они уничтожают целый мир. Здесь существуют комитеты, приписывающие себе право произвести чистку по критериям, которые, два или три раза измененные, не оставляют ничего после себя, кроме трупов. Здесь, во главе своих марокканцев, стоит генерал, который предает целые поселения забвению, и его совесть спокойна, как у пророка, сокрушающего ересь. Здесь людей застреливают так, как рубят деревья в лесу. В Испании толпы находятся в движении, но личность (отдельная вселенная) напрасно взывает о помощи из глубины шахты».
Как очевидно из тона его статей, Сент-Экзюпери вернулся домой глубоко потрясенный увиденным, но и свою собственную страну он нашел еще более разделенной и глубже запутавшейся, чем когда-либо. Левые, еще вчера с позиций пацифизма категорично и решительно
