теперь немецким. Официанты казались резче и проворнее, не такими небрежными и словно гордыми своей профессией. Сент-Экзюпери не смог не задуматься над вопросами: «Почему каждый раз, покидая Францию, чувствуешь, как все вокруг меняется? Почему во Франции царит некая чуть вульгарная атмосфера заискивания с избирателем? Почему люди так мало интересуются своими обязанностями и обществом в целом?..» Вполне символичны те провинциальные торжества при вступлении в должность, где некий министр, читая речь, которую он сам не удосужился написать, перед статуей некоего малоизвестного политикана, о котором он никогда и не слышал, изливает поток восхвалений. И при этом ни оратор, ни толпа не верит ни единому слову… Но, переехав границу Франции, мгновенно чувствуешь, что люди приступают к исполнению своих функциональных обязанностей. Стюард вагона-ресторана обслуживает тебя так же безупречно, как безупречно выглядит его одежда. Министр, при торжественном вступлении в должность, касается проблем, действительно интересующих его слушателей. Его слова находят отклик в сердцах из-за внутреннего огня, который они разделяют.
Да, но во Франции есть это чувство всеобщего родства. И таксист доверяет тебе, и делающие тебе одолжение официанты с рю Руайяль, знающие пол-Парижа и все его тайны, кто с радостью выполнит за тебя самые конфиденциальные звонки по телефону или даст взаймы сотню франков…
Во всем скрыто внутреннее противоречие. Трагическая дилемма заключается в необходимости выбрать или обнаружить, по какому пути движется жизнь. Так думаю я, слушая немца, сидящего напротив и внушающего мне: «Объединившись, Франция и Германия стали бы властелинами мира. Почему французы боятся Гитлера, ведь он – оплот против России? Все, что он делает, – восстанавливает ныне живущим людям исключительные права свободного народа… Он представляет собой порядок».
За соседним столиком какие-то испанцы, направляющиеся, как и Антуан, в Россию, чем-то явно взволнованы. Сент-Экс мог слышать, как они обсуждали Сталина и пятилетний план и еще какие-то новости оттуда. «Как изменился пейзаж! – думал он. – За границей Франции людей больше не интересует весна, но они, возможно, немного больше заняты судьбой человека».
Польша, с ее темными, пахнувшими смолой сосновыми лесами, напомнила ему о песчаных лесах Ланда, к югу от Бордо, где единственная искра, гораздо более быстрая, чем взмах топора, может заставить деревья «не гореть, а улетать». На советском пограничном посту в Негорелой Антуану пришлось упаковать свои мешки и покинуть вагон, поскольку начиналась другая, более широкая железнодорожная колея. Где же была революция? Он не смог побороть удивление, глядя на цыганский оркестр, играющий в огромном станционном буфете. Да и таможенный зал, с богато украшенными позолотой стенами, казался приготовленным для сельского бала. Единственный пролетарский штрих вносил флегматичный, как медведь, таможенный инспектор, шарящий в вещах Сент-Экса своей лапой с грязными мужицкими пальцами.
Составить мнение об этой необозримой terra incognita вновь прибывшему было нелегко, тем более он ни слова не говорил по-русски. Но стоило поезду пересечь равнину и приблизиться к Москве, как Антуан, уже не нуждаясь ни в каком переводчике, с восторгом рассматривал 71 самолет (он тщательно сосчитал их), задействованные в тренировочных полетах над городом. «И таким образом я получаю первый зрительный образ – этакий огромный улей, гудящий от кипучей деятельности пчел».
Эти впечатления, возникшие в поездке на поезде в Россию, записаны уже после того, как он добрался до Москвы. На платформе его приветствовал находившийся в Советском Союзе уже три месяца Жорж Кессель, брат Жозефа, пишущий статьи для парижского еженедельника «Мэрианн». Сент-Экс, написавший ему неделю или две назад с просьбой подыскать ему комнату, вздохнул с облегчением, увидев на перроне друга, к тому же говорившего по-русски. Первым делом тот позвал носильщика. На московском вокзале буфета с цыганским оркестром не наблюдалось, зато были носильщики и такси, совсем как на Северном вокзале или на вокзале Виктория в Лондоне. Выходило, революционеры на поверку оказывались не такими уж пролетариями, как думал весь капиталистический мир…
Такси привезло их в гостиницу «Савой», выбранную Жоржем Кесселем. Она была поменьше и расположена в более тихом месте, нежели «Метрополь» или «Интернационал», где толпилось большинство иностранцев. Полицейское наблюдение там было менее интенсивно. Хотя французам в этот период франко-советской гармонии сильно не досаждали избытком пристального контроля, Россия все же испытывала тогда патологическое безумие первой большой сталинской партийной чистки. Грядущая катастрофа уже угадывалась. И, несмотря на то что Кессель даже умудрялся приглашать дочь Каменева в театр, он реально ощущал близкое завершение «либеральной» интермедии.
Самому Сент-Эксу вскоре на себе пришлось почувствовать железную пяту властного давления государства. Хотя он прибыл в российскую столицу задолго до 1 мая, он слишком опоздал и не получил желанное место на Красной площади, чтобы оттуда наблюдать первомайский парад. Французское посольство, куда он обратился, ничем не могло ему помочь, и еще меньше Жорж Кессель, которому в тот момент предстояло отправиться в четырехдневную поездку в Ленинград. Эта небольшая деталь по- настоящему заставила Сент-Экзюпери задуматься и понять, какой увесистой стала непоколебимая бюрократия, выросшая вокруг хозяина Кремля, на чьи редкие появления перед публикой (нечто вроде «бога, покинувшего на время свой Олимп») зрители допускались лишь после придирчивой и тщательной проверки. Однако ничто не смогло помешать Антуану бродить по примыкающим к основному месту действия улицам накануне ожидаемого события. Было холодно, иногда даже внезапно начинал идти снег, но это не могло умерить пыл групп товарищей, занятых драпировкой фасадов зданий огромными красными лозунгами, вздымавшимися на ветру, словно паруса на регате.
На следующее утро Сент-Экс встал рано, твердо решив хоть что-нибудь увидеть, даже если ему не удастся пробраться на Красную площадь. Но он опоздал. Двери гостиницы блокировала охрана, монотонно повторяя, что двери будут открыты… в пять часов вечера! Подобно другим злополучным неудачникам, не доставшим официальный пропуск, Сент-Экзюпери оказался плененным в собственной гостинице.
Он расхаживал туда-сюда по вестибюлю, как зверь в клетке, когда внезапно услышал гул, напоминающий приближающуюся грозу, только более устойчивый, более неторопливый, равномерный и непрерывный. Тысяча самолетов приближалась к городу, над куполами его церквей и жилыми домами летела многочисленная гигантская стальная стая. Для Сент-Экса этот звучный зов означал слишком много.
Он еще не растратил мальчишеского озорства, и в нем еще теплилась искра школьника-проказника. Будь он проклят, если собирается оставаться взаперти, когда так много волнующего происходит за пределами гостиницы! В лицее Сен-Луи он пользовался туннелем и удобно расположенным люком, в Москве он использовал окно и, на его счастье, позабытую охраной террасу.
Еще миг – и Антуан оказался на улице, которая была странно пуста, если бы не несколько детей, продолжавших беззаботно играть. Подобно волне прибоя, растущей при приближении к берегу, все остальные уже неумолимо всасывались в манящую необъятность Красной площади. Несколько минут Сент- Экзюпери прижимался к стене, не спуская глаз с ровных металлических шеренг, буквой «V» гудевших над его головой, как неумолимый прокатный стан. Потом он двигался по множеству пустынных улиц и каждый раз, когда он пытался пробраться сквозь охрану, загораживающую подходы к Мавзолею Ленина, встречал отпор. Наконец Сент-Экс оказался на проспекте, где бесконечная колонна, поток человеческой лавы длиной не меньше мили, медленно двигалась к Кремлю. Колонна шла, доносились приглушенные звуки, и она напоминала похоронную процессию, несмотря на веселое хлопанье красных знамен. Внезапно раздалась музыка: устав от монотонного марша, музыкант в одном из оркестров вскинул аккордеон и заиграл. Его инициативу поддержали другие, и в мгновение ока мрачно одетая процессия рассыпалась на группы краснощеких танцовщиц, прогнавших прочь и закруживших в танце скуку морозного утра. Сент-Эксу это напомнило День взятия Бастилии в Париже. «Незнакомец приветствовал меня и протянул мне сигарету. Другой предложил огоньку. Толпа была счастлива… Тут внезапно трепет пробежал по колонне, музыканты вскинули свои трубы, знамена были подняты, ряды заново выстроены. Лидер группы легко хлопнул молодую девушку по голове своей палкой, чтобы заставить ее вернуться на свое место. Это был последний индивидуум, последний живой жест. Каждый снова стал серьезным, поскольку марш в сторону Красной площади был возобновлен. Колонна уже напряглась, она готовилась предстать перед Сталиным».
Спешно (особенно для него это означало спешку) написав свою первую статью, Сент-Экзюпери передал ее по телефону на следующий день, и она появилась в третьем майском номере «Пари суар» вместе с передовицей, извещавшей о предстоящем подписании франко-русского пакта о ненападении. В целом это
