было похвальное усилие, хотя некоторые читатели, возможно, поразились определенной дальновидности некоторых предположений автора. Упомянув о том, что бороды и наводящие ужас небритые подбородки в одночасье исчезли в России, запрещенные простым распоряжением хозяина Кремля, Сент-Экзюпери смог добавить: «Создается впечатление, будто в тот день, когда волшебная палочка Плана коснется одежды, это сразу украсит улицы Москвы, где головные уборы и одежда для работы все еще создают грустное серое впечатление. И едва ли парадоксально представить день, когда Сталин, из глубин Кремля, распорядится, что каждый уважающий себя пролетарий должен надеть вечерние наряды, и вся Россия этим же вечером будет обедать в вечерних нарядах».
Прошло целых десять дней, прежде чем Сент-Экзюпери снова вернулся к листу бумаги. Осознал ли он, до какой степени его первая статья получилась лучезарной? Возможно, хотя Жорж Кессель, вернувшийся из Ленинграда, склонен был расценивать поведение Антуана как тайную леность. Избавленный от домашних забот, отягощавших его в Париже, Сент-Экс, казалось, наслаждался несколькими днями прогулов. За столом он размазывал в дюйм толщиной куски масла на редиску, которую затем поглощал, и, когда Кессель вопросительно поднял бровь, его друг радостно сообщил, что доктор велел ему держаться подальше от хлеба по причине все расширяющейся талии наряду с отсутствием физических упражнений. Как заметил Кессель, Антуан в буквальном смысле повиновался предписанию врача: великолепный крестьянский черный хлеб оставался нетронутым, а Сент-Экс умерял свой аппетит при помощи полфунта масла. В Москве существовало еще одно «но», не способствующее вдохновению и прямо мешавшее писать, как он объяснил скептически настроенному Кесселю. Антуан страдал от бесконечного отсутствия сигарет. Как же можно писать без курева? Но когда он почувствовал, что такое специфическое оправдание переставало действовать, он уминал плитку шоколада, и этого было достаточно, чтобы вызвать головную боль, делавшую любую работу невозможной.
Естественно, Сент-Экзюпери не был предоставлен сам себе все это время. Русские, стараясь произвести впечатление на своего гостя, пригласили обоих друзей посмотреть на шоу по прыжкам с парашютом с обязательным щедрым обедом.
– Надеюсь, вы понимаете, – повернулся к Антуану Кессель, как только банкет начался, – что вам придется сказать речь.
– Речь? – испугался Сент-Экс.
Если он чего-то действительно терпеть не мог, так это произносить речи.
Но Кессель настаивал. В конце концов, Антуан – известный писатель, не так ли? Теперь Сент-Экзюпери не мог спокойно есть. Едва поковыряв икру и не притронувшись почти ни к одному блюду, он провел почти весь следующий час, лихорадочно набрасывая заметки на обрывках бумаги, в то время как Кессель сохранял на лице поразительно непроницаемое выражение. Трапеза, сопровождаемая тостами и питьем водки и занявшая достаточно времени, закончилась, но никто и не думал просить Сент-Экзюпери разглагольствовать по-французски.
Сент-Экс весело и легко отнесся к этой шутке, чего нельзя сказать о его голодном желудке, не так радостно воспринявшим подобное издевательство над собой.
Но через день или два Антуану искусно удалось взять реванш. Кессель сумел накопить внушительный запас английских сигарет, которые Сент-Экзюпери иногда курил, отчаявшись найти американские, которые он явно предпочитал. Однажды вечером он предложил Кесселю:
– Давайте сыграем партию в шахматы.
Они расположились за доской, и минут через десять Кессель блестяще обыграл своего противника. Сент-Экс помрачнел.
– Ладно, – сказал он, – давайте еще раз.
И вторая партия, как и первая, скоро закончилась поражением Антуана.
– Сыграем еще разок, – мрачно предложил Сент-Экс. – Но на сей раз давайте прибавим игре интереса.
– В каком смысле? – поинтересовался Кессель.
– Ну, если вы выиграете, мне придется отдать вам пачку английских сигарет. А если побеждаю я, с вас – пачка американских.
– Отличная сделка, – согласился Кессель, довольный перспективой пополнить свои запасы.
Но на удивление слабый его противник теперь внезапно загорелся. Он выиграл третью партию, затем четвертую, потом последовала и пятая. К концу турнира Кессель уже задолжал Сент-Эксу больше дюжины пачек американских сигарет, и это в городе, где они ценились почти как бриллианты. Наступила очередь Сент-Экса от души посмеяться. «Слабый игрок» оказался ловкачом, и, чтобы вернуть долг, беспокойный Кессель вынужден был заполнять карманы сигаретами «Кэмел» и «Честерфилд», тайком таская их из серебряных кубков и чаш на приеме в американском посольстве.
Его бровь удивленно взлетела еще раз: наслаждаясь дымом от вирджинского табака, Сент-Экс смог наконец приступить к работе над своей второй статьей. Она посвящалась его поездке через Германию и Польшу. По невероятному совпадению его описание терзаний польских шахтеров, забившихся, как скот, в вагоны третьего класса, появилось в том же самом номере «Пари суар», где сообщалось о смерти маршала Пилсудского. На сей раз лиризм оказался откровенно пессимистическим в явном контрасте со статьей, описывающей празднование Первомая в Москве, но, возможно, именно из-за минорных тонов второй статьи она получилась несравненно лучше. Начинавшаяся как газетная публикация, она постепенно превратилась в своеобразную элегию, например, как в описании одного из польских шахтеров, расположившегося на деревянной полке в убогом купе третьего класса: «Его лысый череп напоминал тяжелый камень. Тело свернулось в неудобном сне, заключенное в тюрьму рабочего комбинезона, состоящего из горбов и пустот. Он был подобен глиняной глыбе, напоминал те бесформенные фигуры, которые можно видеть ночью, примостившихся на скамьях подземки. И я подумал: «Суть проблемы – не в этой бедности, этой грязи, этом уродстве. Этот же самый мужчина и эта же самая женщина однажды встретились. И мужчина, очевидно, улыбался женщине. И несомненно, он приносил ей цветы после работы. Робкий и несмелый, он, возможно, дрожал при мысли об отказе. Но женщина, наделенная природным кокетством, уверенная в своей привлекательности, с удовольствием продлевала его тревожное ожидание. И мужчина, сегодня не больше чем механизм для рытья или бурения, тогда чувствовал в своем сердце восхитительное волнение. И остается тайной, как же он мог превратиться в эту бесформенную глыбу. Через какие ужасные жернова он прошел, какой страшный пресс оставил на нем след? Олень, газель, любое стареющее животное сохраняет свое изящество. Но почему же прекрасная человеческая глина должна быть так изуродована?»
И чуть дальше:
«Я сел напротив одной пары. Ребенку каким-то образом удалось устроить себе дупло между женой и мужем, и он спал. Во сне он повернулся ко мне, и я увидел его лицо в тусклом свете ночной лампы. Ах, какое восхитительное лицо! У этой пары родился золотой плод. Из этих тяжелых, поношенных одеяний возникло торжество обаяния и изящества! Я склонился над этим гладким лбом, мягкими складками губ и подумал: «Вот лицо музыканта, совсем как у маленького Моцарта, вот оно – прекрасное обещание жизни». Маленькие принцы из сказок ничем не отличались от него. Кем бы он мог стать, если дать ему кров, окружить лаской и заботой, развивать? Когда по какой-то прихоти природы в садах появляется новый сорт розы, все садовники волнуются. Розу отсаживают, ее растят, лелеют… Но для людей нет садовника. И этот маленький Моцарт попадет под тот же пресс и получит ту же отметину, как и остальные. Моцарт будет трепетать при звуках дрянной музыки, исполняющейся в душном кафе. Моцарт осужден…»
Первая статья для «Пари суар» уже готовилась к печати, в то время как Сент-Экзюпери все еще диктовал свою статью из Москвы по телефону, поэтому машинистка торопилась на другом конце провода, в Париже. Но когда, после необычно долгой паузы, Эрве Милль зашел выяснить, в чем причина задержки следующей страницы, он нашел бедную женщину в слезах.
– В чем дело? – спросил он.
– Я не могу продолжать, – пролепетала она, – не могу… Это слишком красиво, слишком…
Сент-Экс на другом конце линии с трудом понимал, что происходит; но его первый читатель, в этом случае слушательница, смогла закончить работу, только прижимая носовой платок к глазам.
Третья статья, описывающая первые впечатления Антуана о России и названная «Москва! Но где – революция?», была передана по телефону спустя еще два дня и опубликована рядом с репортажем,
