ведь с военной точки зрения он не представлял собой ничего. Обратная сторона медали стала видна совершенно четко. Победитель 1933 г. оказался неспособным собрать в свою защиту хотя бы один корпус, хотя бы один полностью укомплектованный батальон.
Никогда еще не было столь постыдного поражения для военной силы таких гигантских размеров и для ее командиров. Эти гиганты были сделаны даже не из дерева, они были сделаны из того же материала, из которого делаются детские воздушные шары. История не забудет этого, так же как не забудет и тот класс, который история выдвигает вперед. Люди, застигшие врасплох и разогнавшие либеральную демократию как стадо баранов, потому что эта прогнившая демократия сдалась и обесчестила себя сама, потому что рабочие были заранее терроризованы, оттеснены назад той же самой «демократией» с помощью штыков (ведь понадобился только поджог рейхстага, чтобы легализовать массовый террор против безоружного народа), — этих людей 30 июня вырезали даже без поджога рейхстага, без Гинден—бурга и без полиции. Почему? Потому что мелкая буржуазия, которая призвала их и которая в душе все еще была вместе с ними, хранила молчание. Хранила молчание, как будто она и не существовала. Хранила молчание, когда ее лидеров поставили к стенке, да еще вдобавок смешали с грязью. Хранила молчание, когда командиров СА выгоняли из их квартир и казарм. Мелкая буржуазия даже не шевельнула пальцем. Почему?
Теперь полиция и армия, весь аппарат государства, был против нее. Чернорубашечники стояли со взятыми на прицел винтовками.
Не восстала ни одна массовая национал-социалистская организация. Политическая бюрократия, 1 017 тыс. чиновников различных национал-социалистских организаций выстроились во фронт перед правительственной кликой Берлина. Впоследствии были уволены только один или два из окружных политических руководителей, все прочие были напуганы, они хорошо знали субординацию.
Из сотен различных национал-социалистских организаций всего только одна — студенческая — организация осмелилась (на это отважились даже ее верхи) издать слабый писк; трудно сказать, выражал ли этот писк возмущение или панику. А немедленных перемен в верхушке этой организация (снятия с поста студенческого лидера Штебеля) оказалось достаточным, чтобы мгновенно привести всю эту публику в чувство и обеспечить Герингу послушание — спокойное, как могила. Даже студенты, единственная группа, которая ранее совершенно открыто высказывалась за Рема и которая во всех других случаях всегда первая участвовала в фашистских выступлениях против рабочего класса, студенты, которые неизменно находились в первых рядах при всех террористических нападениях и «экспедициях» против рабочих, — даже эти герои, эти фашистские активисты не осмелились показаться на улицах; они сидели по домам и позволили Рему, своему идолу Гейнесу, своему легендарному герою Гейдебреку умереть.
Вот почему была обречена заранее вся «стратегия» Рема, вся наивная путчистская тактика устрашения, примененная мюнхенским штабом; все их приготовления к выступлению «ударных отрядов», переодетых в «часовых главного штаба», их план убийства Гитлера, намеченный ими план боевым сигналом поднять СА в Берлине в 4 часа пополудни и с помощью броневиков и реквизированных грузовиков занять правительственные здания, наконец, увенчание всего этого плана «ночи длинного ножа» двумя или тремя днями безудержного распутства, мародерства и кутежа штурмовиков.
Все это было крайне наивным, действительно глупым, повторением «плана поджога рейхстага», когда Рем еще представлял правительство, а не только мелкую буржуазию, и когда ему и его штурмовикам в самом деле удалось в течение нескольких недель праздновать «ночи». Теперь он не нашел ничего лучшего, как поддаться этим сладким мечтам, собираясь повторить всю процедуру заново. На деле он зашел не особенно далеко; его приготовления были еще не закончены. Все что ему в действительности удалось выполнить до 30 июня — это предъявить ультиматумы Гитлеру в то время, как Гитлер и сам был настороже, и сделать обычные технические приготовления к заговору самого тривиального сорта.
Но настоящего военного массового выступления против Гитлера не было, да и не могло быть. Для этого нужны были вожди иные, нежели Рем, и солдаты иные, нежели национал-социалистские лавочники. Если бы мелкая буржуазия маршировала 30 июня вместе с рабочим классом и под его руководством, как это ныне имеет место благодаря единому фронту в Испании и во Франции, тогда дело обернулось бы по другому; тогда мелкая буржуазия смогла бы стать военной силой и занять крепкие, нам кажется неприступные, позиции против Гитлера. Но в действительности дело до этого не дошло, и лидеры ее попали на штыки гиммлеровских чернорубашечников и в кровавые подземелья садистов Гестапо. Вот почему другая клика смогла ударить почти без всякого труда, с такой поразительной легкостью. Вот почему в Мюнхене Гитлер сумел, ни на одну секунду не подвергаясь реальной опасности, убивать «мятежников» одного за другим (по три минуты на человека), превратив ремовскую «ночь длинного ножа» в варфоломеевскую ночь против Рема. Вот почему Геринг мог свирепствовать в Берлине, как Нерон, предав город оргии разгула и даже «расширяя полномочия на свой собственный страх» против тех, кого он, Геринг, ненавидел, боялся или просто не хотел бы видеть в живых.[18]
Ведь только поэтому гора этой «второй» военной революции СА родила мышь такую же, как во время гражданского выступления «Боевой лиги» в середине 1933 г. Гитлеру не было никакой нужды подавлять восстание Рема. Он мог успокоить Рема простым нокаутом, послав несколько грузовиков с карательными командами своих чернорубашечников. Большего не требовалось. Результатом 30 июня как боевой схватки, как военного столкновения был поистине чудовищный позор, банкротство и измена фашистской мелкой буржуазии самой себе.
И все-таки во всем этом мелкая буржуазия показала лишь черты внутренне ей присущие. История национал-социалистского путча в Вене 25 июля 1934 г., четыре недели спустя, повторила и подтвердила эту картину с уничтожающей ясностью: и там так же полиция и армия были против путчистов, а мелкая буржуазия сидела дома. И там ни на одну секунду не было революции, массового восстания.
Банкротство фашистских масс поразительно совпадало, словно следовало определенному закону, с другим явлением — личным банкротством фашистских лидеров. Конечно, их предали массы; но ведь могли же они, сражаясь, по крайней мере, дорого продать свои жизни. Что делали они в последний момент? Как использовали они последний шанс на исторической сцене? Как они умирали?
Рем, умирая, кричал и визжал, непрерывно повторяя: «Я не виновен!» Он не воспользовался против своих убийц даже брошенным ему револьвером. Рем, который десятки раз организовывал политические убийства, отдавал приказы об их выполнении, цинично восхвалял их как естественную необходимость, как солдатское ремесло, — кричал с пеной у рта: «То, что вы делаете со мной, это политическое убийство».
Эрнста, раненого и избитого до полусмерти, доставили на аэроплане в застенок Берлин-Лихтерфельд. Перед взводом чернорубашечников он упал на колени и молил о пощаде. «Хайль, Гитлер, — кричал он, — я невиновен». Этот человек организовал и лично руководил расправой над берлинскими рабочими после поджога рейхстага.
Гейнес так визжал, что его было слышно буквально по всему Коричневому дому в Мюнхене. Известный начальник Ораниенбургского концентрационного лагеря, в течение целого года истязавший лучших людей Германии, Шефер, удрал, как только услышал об опасности.
Штрассер, который может считаться творцом национал-социалистской идеологии, создателем национал-социалистской партии с большим правом, чем Гитлер, с большим основанием, чем Геббельс и Геринг, позволил агентам Геринга арестовать себя молча, без звука протеста, подобно малодушному буржуа. Еще живого, его затоптали на смерть в Грюневальдском лесу близ Берлина.
Единственным «мужчиной», если верить некоторым сообщениям, который лицом к лицу с убийцами нашел бесстрашные слова открытого протеста и обвинения, была… женщина, жена ненационал-социа— листского генерала Шлейхера. Через мгновение она лежала с простреленной головой, но она оказалась сильнее Эрнста. Почти все мятежные вожди штурмовиков (за исключением бывшего летчика капитана Герда) кричали перед смертью: «Хайль, Гитлер».
Так умирали эти титаны фашизма, эти «сверхчеловеки», провозгласившие «новый мир сильного», эти «железные люди» «новой эпохи» (ведь Мосли и сейчас выражается в том же духе). Они умирали, как пораженные смертельным страхом животные. Они просили только о пощаде, как воришки, пойманные на месте преступления. Они уподоблялись в своем ничтожестве самым ничтожным из созданий. Так защищали они себя и свою «идею». Под дулами гитлеровских винтовок они только и делали, что кричали «хайль, Гитлер», пытаясь в последний момент выклянчить еще несколько мгновений. Даже тогда, когда не оставалось ничего другого, как взглянуть смерти в глаза, они лизали сапоги своих убийц со словами «хайль, Гитлер».
