Сексуальная жизнь в Древнем Риме

десяти лет этой тягостной ссылки. Ни одно из множества жалобных писем, отправленных им своей жене, друзьям и императору, не возымело никаких последствий. Так окончилась жизнь этого богато одаренного, но беспутного поэта. Его личность и судьбу можно сравнить с судьбой Оскара Уайльда: оба поэта могли создать еще много великих творений, если бы не злосчастные сексуальные пристрастия, рано предрешившие их судьбу.

Рассказ о поэзии августианского периода будет неполным, если мы не упомянем собрание небольших стихотворений, известных под названием «Приапея». В главе о связи религиозной и сексуальной жизни римлян мы довольно подробно обсуждали сущность и обязанности бога или духа Приапа. Люди со склонностью к извращенному остроумию иногда посещали святилища этого похотливого божества и там, вдохновленные непристойным видом его статуй, сочиняли (обычно в манере Катулла) не менее непристойные шуточные стихи, которые выцарапывались на стенах святилищ, и даже на самих статуях – точно так же, как в наши дни аналогичные, но намного менее остроумные надписи появляются на стенах в потаенных уголках. Собрание лучших образцов этой поэзии, сохранившееся с римских времен, было впервые напечатано в 1469 году в качестве приложения к римскому изданию Вергилия. Этот сборник является важным документом для изучения сексуальной жизни при Августе. Однако в данной книге мы не станем приводить из него примеры. Для того чтобы дать о нем представление, расскажем о содержании этих забавных стихотворений. Как правило, в них описывается, как Приап весьма непристойным образом наказывает с помощью своего гигантского фаллоса садовых воришек. Современные исследователи обычно признают, что среди авторов этих грубых шуток были такие выдающиеся поэты, как Тибулл, Овидий, Петроний, может быть, даже Катулл. Ничего невозможного в этом нет. Даже Гете иногда писал весьма фривольные стихи, а римляне придерживались еще менее строгих взглядов на отражение сексуальных тем в искусстве.

Теперь мы должны упомянуть римского баснописца Федра. Он был родом из Македонии и жил в Риме как вольноотпущенник Августа. Позже он чуть не погиб из-за враждебности Сеяна, могущественного фаворита Тиберия. Разговор о нем необходим, поскольку в его баснях содержится интересный эротический материал. Например, вот о женщине на сносях, отказывавшейся ложиться в постель (i, 18):

Возврат к местам страданий нам не радостен.
Когда рожать настало время женщине
И на земле кричала она и плакала,
Муж предложил ей на постели устроиться,
Где легче разрешиться ей от бремени.
А она: «Не верю, чтоб беда закончилась
Там, где начало было ей положено»[91] .

А вот забавный анекдот о двух женщинах, влюбленных в одного мужчину (ii, 2):

Мы на примере видим, что всегда мужчин —
Влюбленных ли, любимых, – грабят женщины.
Мужчину средних лет любила женщина,
Свои года изяществом скрывавшая,
А он пленен был юною красавицей.
Ему, чтобы с ним казаться однолетками,
Та и другая вырывали волосы,
Да так, что, женской ласке их доверившись,
Любовник облысел: ему выщипывала
Одна седые, а другая – черные[92].

Довольно проницательны также и следующие строки (iv, 15):

Спросили как-то, отчего возникли
Мужеподобные жены и мужчины женственные.
Старик Эзоп ответил, что Прометей-титан
Творил людей из глины, что судьба ломает.
Однажды целый день он вылеплял те члены,
Какие скромность заставляет прятать,
И складывал их по отдельности,
Чтобы потом приладить куда следует,
Когда внезапно Вакхом он на пир был позван.
Вернувшись поздно заплетающимся шагом,
С нектаром, переполнившим все жилы,
И разум затуманившим, он спьяну перепутал
И мужам женские приделал органы,
Мужские же прилепил женщинам.
Вот и начало извращенных радостей и помыслов.

И вот последний пример (i, 27):

Гетера, лукаво завлекая юношу,
Который, хоть и много раз обманутый,
Охотно поддавался обольщению, —
«Пусть, – говорила, – все наперебой несут
Подарки – ты один мне всех любезнее».
А тот, припомнив, как его дурачили,
Сказал: «Я рад услышать это, милая:
Твоя коварна речь да голос сладостен»[93].

Вероятно, этих примеров хватит, чтобы показать, что Федр, кроме известных басен о животных, мог сочинять также изящные и забавные эротические истории.

Палдамус в «Римской сексуальной жизни» называет Петрония «единственным истинно поэтическим духом, писавшим о любви в послеавгустовскую эпоху». Сейчас практически общепризнано, что Петроний – именно тот человек, о котором говорит Тацит («Анналы», xvi, 18) следующими словами: «О Гае Петронии подобает рассказать немного подробнее. Дни он отдавал сну, ночи – выполнению светских обязанностей и удовольствиям жизни. И если других вознесло к славе усердие, то его – праздность. И все же его не считали распутником и расточителем, каковы в большинстве проживающие наследственное достояние, но видели в нем знатока роскоши. Его слова и поступки воспринимались как свидетельство присущего ему простодушия, и чем непринужденнее они были и чем явственней проступала в них какая-то особого рода небрежность, тем благосклоннее к ним относились. Впрочем, и как проконсул Вифинии, и позднее, будучи консулом, он выказал себя достаточно деятельным и способным справляться с возложенными на него поручениями.

Возвратившись к порочной жизни или, быть может, лишь притворно предаваясь порокам, он был принят в тесный круг наиболее доверенных приближенных Нерона и сделался в нем законодателем изящного вкуса, так что Нерон стал считать приятным и исполненным пленительной роскоши только то, что было одобрено Петронием. Это вызвало в Тигеллине зависть, и он возненавидел Петрония как своего соперника, и притом такого, который в науке наслаждений сильнее его».

В конце концов Нерон заподозрил, что Петроний участвует в заговоре против него; и Петроний, очевидно чувствуя себя небезгрешным, вскрыл вены. Говорят, что он в завещании «описал безобразные оргии принцепса, назвав поименно участвующих в них распутников и распутниц и отметив новшества, вносимые ими в каждый вид блуда», и отправил это описание Нерону. Поэтому вполне вероятно, что именно этот человек был автором блестящего, но аморального романа, дошедшего до нас под названием «Сатирикон» («Книга сатир») и вызывавшего большое восхищение у Ницше. Хотя это сочинение, очевидно, было весьма объемистым, сохранились лишь отрывки из его 15-й и 16-й книг. Но и этих отрывков достаточно, чтобы понять: «Сатирикон» – творение истинного гения.

Что же столь блестящее и запоминающееся содержится в этих отрывках из романа нероновских времен? Риббек отзывается о «Сатириконе» как о «широкой и достоверной картине нравов первого столетия, наполненной множеством персонажей из всех классов общества». Содержится там, в частности, и замечательно живое и подробное изображение римского выскочки, богатого и невежественного сноба Тримальхиона – персонажа столь же полного жизни, как шекспировский Фальстаф или сервантесовский Дон Кихот. Но оно не столь интересно для нас, как представленная в книге исключительно разнообразная картина римской сексуальной жизни. Мы видим не высокие и благородные страсти, которые поражают нас в сочинениях Проперция, и не изысканную утонченность Овидия, а несдерживаемую сексуальность, не уважающую ни пола, ни возраста, а смело и откровенно стремящуюся к совокуплению, чтобы истощиться в нем с полнотой, физически невозможной для современного европейца. Прилагать к подобным побуждениям нравственные оценки так же нелепо, как к шторму или урагану. Мы можем лишь следить за ними и говорить себе: «Так когда-то жили люди, и такими были их удовольствия и потребности». В данной книге невозможно во всех подробностях обсуждать картины сексуальной жизни, представленные в романе Петрония, хотя было бы интересно на их основе написать небольшое эссе о сексуальных знаниях в эпоху ранней империи. Мы можем обратить внимание лишь на самые существенные моменты романа в той степени, в какой они не затрагиваются в других главах.

Нам представляется, что самая ошеломляющая черта «Сатирикона» – та легкость и естественность, с какой Петроний равняет гомосексуализм с любовью к женщинам, не считая его ни низменным, ни вообще чем-либо особенным. Энколпий, от лица которого ведется рассказ, – сам гомосексуалист. Будучи осужден за преступление, он бежит с арены (его приговорили к гладиаторскому бою) и, совершив несколько новых преступлений, вместе со своим другом и собратом по ремеслу Аскилтом пускается бродяжничать. С собой