Введение в чтение Гегеля

самостоятельный предмет и «сообщает себе этим достоверность себя самого в качестве истинной достоверности как таковой, которая для него самого возникла предметным образом»[361].

Истиной уничтоженного предмета оказывается его ничтожность, коль скоро он и в самом деле был потреблен. Достоверность вожделеющего Я подтвердила себя в качестве истинной достоверности. Гегель вполне последователен в своем понимании истины: истина — это раскрытая (явленная) реальность, но, для того чтобы реальное раскрылось и пришло к своему понятию, оно должно быть для начала подвергнуто отрицанию. «Субстанция как субъект есть чистая простая негативность», — говорится в Предисловии к «Феноменологии духа», как раз там, где несколькими строками выше «живая субстанция», которая «поистине есть субъект», и была определена как «движение самоутверждения». Но достигнутая благодаря вожделению и его удовлетворению достоверность себя самого, хотя и является истинной достоверностью, но целиком и полностью обусловлена предметом вожделения. Поэтому Гегель и говорит, что на самом деле сущность вожделения есть нечто иное, нежели самосознание. Непосредственное, себетождественное Я вожделения — это лишь первый «момент» самосознания, раскрывающийся, однако, как «абсолютное опосредование» (второй момент), «достоверность, ставшая истиной», которая тем не менее еще не «истина достоверности». Истина достоверности (третий момент, снимающий «голое» противостояние Я и Не-Я) — это «удвоенная рефлексия, удвоение самосознания»[362]. Чтобы самосознание было самосознанием, оно должно удвоиться. «Самосознание есть предмет для самосознания, который в себе самом устанавливает свое инобытие (лучше: бытие-другим. — А. П.) или различие как ничтожное различие и который в этом самостоятелен (…) самосознание есть для самосознания»[363]. Предмет вожделения существует сам по себе и для вожделеющего. Когда же предметом оказывается самосознание, то такой «предмет» есть одновременно и в равной мере и Я, и предмет. Вожделение находит удовлетворение в предмете, самосознание — в другом самосознании. Такое обретение удовлетворения в чужом самосознании, составляющее сущность самосознания, Гегель называет признаванием. Комментируя это понятие, и развертывает Кожев свою «феноменологию желания».

Позволим себе небольшое отступление. Я есмь как признанный другими, утверждает Гегель. Разумеется, он не «от себя» это говорит, а от имени «субъективной достоверности», рефлектирующего в себя сознания, или новоевропейского субъекта. Гегель хочет выяснить, на чем зиждится и что скрывает в себе эта самая субъективная достоверность, достоверность cogito. Мы уже имели возможность убедиться в том, что субъект, которого имеют в виду Декарт, Кант и Гегель, бытийствует довольно странным образом: его укореняет в бытии радикальная беспочвенность, он не исчезает вообще только благодаря тому, что непрестанно себя отрицает, живет с оглядкой, пытаясь удостовериться в правильности своих восприятий единственным оставшимся ему способом — усомниться в них, понять, что это всего лишь его восприятия, и нужно еще посмотреть, что им соответствует в действительности. Мир для него, как говорит Хайдеггер, стал «картиной», и наступившие новые времена — это время картины мира. Затягивающееся удостоверение представлений порождает новоевропейскую науку и представляет из себя не что иное, как научно-технический прогресс. Оглядываясь на себя, новоевропейский субъект все время оказывается вне себя и только таким образом «в себя приходит». Такое «не-в-себе- бытие» некоторые (Декарт) по-преж- нему называют здравым смыслом, другие (Кант) — трансцендентальной субъективностью. Декарт, вопреки открытой им логике cogito, по-старинке пытается укоренить res cogitans во всеобщей субстанции. Но уже Кант ставит всё на свои места, когда утверждает, что объективность суждения (например, о тяжести вещи) обеспечивается его общезначим мой формой. Мир-картина держится взглядом зрителя, той самой точкой зрения, где все мы, такие разные, сходимся абсолютно, становясь «никакими Я», т. е. совпадаем в нашей способности быть сторонними наблюдателями самих себя и всего остального. Но ведь это и означает, что каждый признал другого такой всеобщей точкой зрения, а точнее, коль скоро каждый фактически все равно взирает на мир со своей колокольни, способностью быть всеобщей точкой и обязанностью стремиться таковой стать; например, поступать так, чтобы максима моего поступка могла стать всеобщим нравственным законом. Каждый признал в другом способность быть больше самого себя, узнал в нем себя. Мир-картина, как, впрочем, и всякий другой мир, хотя в других случаях это и не так очевидно, стоит на всеобщем признании.

Итак, зная себя само, сознание знает себя («узнает», «вспоминает» себя благодаря Гегелю), во- первых, действо- ванием, практической негацией предмета вожделения, во-вторых, чем-то таким, что невозможно без другого самосознания, без того, чтобы быть признанным другим в качестве самосознания, т. е. оно множественно по сути. Испытание сознания (внешнего) выявило то, что его истиной является самосознание, самосознание же сразу раскрыло себя как несамодостаточное в принципе, как нуждающееся в признании со стороны чужого самосознания, как изначально множественное. Важно подчеркнуть, что множественность сознания не выводится Гегелем из фактического множества сознаний, множественность эта — онтологическая. Строго говоря, после Гегеля вопрос о солипсизме «мыслящего Я» утратил какой-либо смысл. Самосознанию не просто нужно, чтобы его признали другие самосознания, — без такого признания его вообще нет. Признание и самосознание — взаимообратимые понятия. Я есмь как признанный другим, или меня вообще нет. И вожделение, Begierde, в своей основе — это Gier, жажда, неудержимое стремление (Begehren) удержаться в бытии с помощью отрицания, не имеющего по сути границ, ограничиваемого только другими вожделениями. Но для бытия самосознанием этого недостаточно, самосознание существует только как нечто признанное, значит, овладевшее чужим вожделением, добившееся «признания». Самосознание, как и непосредственная его форма Begierde (вожделение), — это тоже стремление и усилие, тоже Gier («страстное желание»), но на сей раз усваивающее не вещи, а чужие устремления, оно есть Gier nach Macht, Wille zur Macht, воля к власти. И даже когда оно нацеливается на вещь, она для него уже не вещь сама по себе, хотя только самосознание в отличие от теоретического рассудка впервые по-настоящему сталкивается с самостоятельностью вещей, а вещь, вожделеемая кем-то другим, вещь развеществленная, «снятая» чужим сознанием, вещь как предмет чужого желания или как чья-то собственность. Воистину, зная себя, будучи самосознанием, сознание «узнает» себя всей реальностью. И онтология самосознания, по Гегелю, — это онтология власти.

Немецкое Macht соединяет значения «силы», «делания» и собственно «власти». Гегелю нужны все три значения, причем, речь у него идет прежде всего о власти целого. Власть целого с самого начала направляет сущее к тому, чтобы оно обрело свое понятие; не забудем: во всякой своей форме дух полностью выразил свое содержание, какое она способна вместить. Действительность первее возможности, и нужно в некотором смысле уже быть тем, чем или кем еще только можешь стать, — верность этому традиционному представлению о действительности как совершенстве (аристотелевская «осуществленность») Гегель подтвердил еще в Предисловии, сказав, что абсолют всегда уже «при нас» (bei uns). Но если мы имеем дело с каким-то формообразованием сознания — чувственной достоверностью, достоверностью себя самого и т. д., то оно по определению частично, оно, как выражается Гегель по поводу идеализма Фихте, — «могила истины» (Кожев говорит, что это гроб Господень, обретенный и утраченный в крестовых походах). Сам же Гегель занимается гробокопательством, дает выйти на свет похороненной и забытой в наличных формах сознания истине («сознание прошло этот путь и забыло о нем…»), он показывает, что то, что казалось само собой разумеющимся, уразумевается только в составе некоторого целого, которым и оказывается обусловлено. Но и целое, по Гегелю, это не абстрактная — пустая — всеобщность, оно «срастается», con- crescit (И. Ильин), как целое собственных «моментов», или конститутивных элементов. Потому это «конкретное» целое. Оно-то и властвует.

Итак, достоверность самосознания (cogito) перестает быть само собой разумеющимся (как у Декарта) основанием здания наук, ничего не утрачивая, однако, из своей достоверности. Копнув поглубже, Гегель обнаруживает в ней вожделение и действенную негацию вещи, подтверждая ее тем самым как истинную достоверность. Но истинная достоверность еще не истина достоверности — цель