быстротой и с насыщенным молчанием стали уплетать сосиски, запивая их водой из-под крана.
'Есть чай, — сухо предложила я и добавила: — С конфетами'.
'Ну, это ты зря, мамуля'. — 'Мамуля' — это признак вины и неуверенности в себе, тогда как 'Аллочка' означало бы, что все нормально, никаких проблем.
'Что зря?! — сурово спросила я. — Конфеты... зря?'
Сын неестественно захохотал, а его спутница покраснела еще больше.
'Не вижу ничего смешного', — сказала я, высыпая прямо на стол 'Раковые шейки', что настолько растрогало сына, что он неловко, при этом рукава пиджака полезли к плечам, поцеловал мне руку.
'Что произошло?' — голосом нелюбимой учительницы спросила я.
'Ничего особенного, просто Марина забыла паспорт... а без паспорта, сама понимаешь, нельзя...'
'Что нельзя без паспорта?' — сообразительно переспросила я.
'Бракосочетаться', — выпалил сын и с облегчением вздохнул, потому что для него самое страшное теперь было позади, а для меня...
Я грохнулась на стул и в полный голос завыла. Сквозь слезы, задыхаясь от свалившейся на меня 'беды', я кидала слова — что это все, что теперь конец, что между нами (?) все кончено, что у меня нет больше сына, что он поступил как вор (?) и мошенник (?)... что лучше бы он, нет, лучше бы я, нет, лучше бы мы вместе... Лучше я не буду повторять сейчас то, что тогда говорила. Но в тот момент мне казалось, что меня выбросили на мороз, оставили ночью одну в лесу, в котором я и днем боюсь заблудиться. Предана, брошена, покинута... И кем?!
'Прости меня, мама, — сухо перебил поток моего отчаяния сын. — Но что, собственно говоря, произошло? Ты ведь знала, что я собирался жениться... ты сама говорила: делай как хочешь, только сначала хорошо подумай... я так и сделал — хорошо подумал и женился. Ну, а то, что не сказал, не предупредил — так ведь это смешнее, неожиданнее, не так банально, не как у всех... ты ведь любишь сюрпризы и чтобы смешно — любишь... не на 'Чайке' же с куклами в загс ехать... А потом, вспомни, как ТЫ замуж выходила... если бы мой папа был жив, он бы тебя не понял... нет, ты положительно испортила нам праздник...'
Да, я испортила праздник: не обрадовалась сюрпризу. Не расхохоталась веселой шутке — венчаться без паспорта. Не закричала: как все это прекрасно, как небанально, нетривиально, как нам всем повезло, что на свадебный ужин в доме нашлись диабетические сосиски и 'Раковая шейка' к чаю...
Да, я оказалась такой же ЭЛЕМЕНТАРНОЙ матерью, каким замечательно элементарным был в тот вечер мой отец, что понять тогда мне было не дано.
РОДИТЕЛЬСКОЕ БЛАГОСЛОВЕНИЕ — прощание на дорогу, пожелание на дорогу, расставание перед дорогой... С ним мы покидаем отчий дом. За ним всякий раз возвращаемся. И когда они с нами. И когда их больше нет.
ДВЕ КОПЕЙКИ НА ЛЮБОВЬ
О том, что людям надо оказывать внимание, мне кажется, я слышала еще до своего рождения. 'Большое спасибо', — говорил папа, когда повода для БОЛЬШОГО спасибо не было — так, для самого обыкновенного, а то и совсем маленького. Или — ну просто не за что: 'Я вам очень благодарен'. — 'А чего это вы меня благодарите?' — удивлялся прохожий, который поспешно, не задумываясь, отвечал, что не знает, как пройти на ту улицу, о которой его спросил папа. 'Ну хотя бы за то, что остановились, помочь хотели', — на него смотрели с недоумением, как будто подозревали в чем-то нехорошем.
В нашей тихой угловой булочной хлеб отпускала Варька-рыжая — женщина лет тридцати с осипшим, прокуренным голосом и всегда красными глазами. Варька с остервенением швыряла батоны и французские булки на дно сумок, а бывало, и мимо них. То ли ее раздражал покупатель как человек по другую сторону прилавка, то ли ей уже тогда было известно, что хлеб есть вредно, — не знаю. Но хорошо помню ее толстые с желтыми ногтями пальцы, которые впивались в розовое тело булочки, и та, беспомощно сжавшись, тыкалась носом на дно спасительной сумки. 'Большое спасибо', — упрямо повторял папа, на лету захватывая авоськой плюшку, как бабочку сачком. Оскорбленная его неуместной вежливостью, Варька в конце концов не выдержала и рявкнула: 'Вы что, надо мной издеваетесь?! Вы что мне все свое спасибо тычете... Вон жалобная книга... пишите, мне наплевать...'
Папа сказал, что жалобная книга ему не нужна, впрочем, спасибо, — и с сожалением посмотрел на пылающую от гнева и без того огненную Варьку. У двери он оглянулся и сказал Варьке: 'До свидания'. — 'Псих, ненормальный', — прохрипела Варька.
Тут и я не выдержала: 'Папа, ведь она вредная, противная, за что ты все время говоришь ей спасибо?' — 'Привычка, — улыбнулся папа. — Привычка'.
Надо сказать, что, унаследовав от отца эту 'нелепую' привычку, я часто натыкаюсь на глухую тоску в глазах, а то и откровенную ненависть. Наверно, когда мы говорим хаму 'спасибо', он прекрасно понимает, что заслуживает других, более знакомых ему слов, которые куда результативнее всех этих 'интеллигентских штучек'. Он вовсе не намерен меняться, и вежливость других для него раздражающе дискомфортна. Конечно, этими наивными, как учили в детстве — волшебными словами никого не исправишь, а то и вызовешь гнев и неприязнь... Но... 'людям надо оказывать внимание...' И я говорю — 'большое спасибо', когда для него нет даже маленького повода, и говорю 'здравствуйте', и говорю 'до свидания', хотя никто не заметил, что я вошла, ни тем более, что ушла. В конце концов, кто-нибудь да улыбнется и скажет — 'пожалуйста', и с теплотой встретит, и пожелает вслед всего хорошего, не подозревая, что это не моя, а папина победа, что это тот самый случай, когда человека нет, а дело его (суть его, дух его) живет.
Удивляло даже не то, что надо оказывать внимание, а моментальная реакция на это 'надо'. Женщина еще не успеет подняться в трамвай — папа уже вскакивает. Сама еще не поймет, как ухватить тяжелые пакеты двумя руками — а на их количество требуется как минимум четыре, — папа уже подхватывает ее сумки и авоськи, шутя, помогает справиться с их неуправляемым количеством. Если у него было плохое настроение, он не позволял себе перекладывать собственную хмурь на другого. Кто бы и когда ни позвонил, в каком бы при этом он сам ни был состоянии (болеет, не выспался, с мамой повздорил, на работе неприятности), — все равно моментально брал себя в руки и говорил, как всегда, приветливо и доброжелательно. Телефон в нашем доме звонил часто, наверно, слишком часто для не знающей праздности трудовой семьи. Но папа строго-настрого запрещал его выключать (это когда они жили с мамой в отдельной квартире — недолгая радость последних лет).
'А вдруг что-то случилось, а я, видите ли, отключился...' — и, вздыхая, прерываясь на полустрочке, шел на очередной телефонный звонок — один из многих, часто необязательных, но вдруг...
Телефон — постоянный враг моей и без того беспорядочной жизни. И я его выключаю — минут на десять, не больше, потому что мне, как когда-то папе, кажется, что именно в эти минуты кто-то рвется с бедой и не может прозвониться... Махнув безнадежно рукой, я включаю вилку в розетку — и сразу раздается требовательный звонок: как дела, что новенького? Я стараюсь держать себя в руках и вежливо отвечаю, что дела как сажа бела (юмор), а все новенькое — очень старенькое... Но... тон делает музыку...' — если я вовремя об этом вспоминаю...
О том, что 'тон делает музыку', мне кажется, я тоже узнала в день своего рождения. Наверно, потому у меня на всю жизнь осталась обостренная реакция не на ЧТО сказал, а КАК сказал. Мелочи, мелочи... Смотреть видя, слушать слыша... До чего же страшно без них, без мелочей этих, до чего одиноко, холодно в протопленном доме, пустынно в переполненном.
Для меня и по сей день загадка, как он слышал, что нужен, что зовут, а сам был далеко, иногда в другом городе. От бога ли эта обостренная интуиция или от гипертрофированной потребности оказать внимание — только телефонный звонок раздавался тогда, когда он был необходим.
'Как ты узнал?' — спрашивала я. 'Ничего не знал. Просто подумал...'
Действительно, просто подумал... Нет, не просто, как с годами выясняется, уезжая в другой город, ежедневно 'давать о себе знать'. И не как-нибудь, а с веселой выдумкой, с фантазией, потому что и это 'давание' требовало дарования. Он не ленился выискивать смешные открытки — с кошечками и собачками, с розово-сиреневыми влюбленными, пронзенными стрелами амура, а сбоку каллиграфическим почерком —
