стала выдавать официальные разрешения на открытие, по французскому образцу, легальных и находящихся под медицинским контролем 'домов терпимости'.
По уголовному законодательству 1845г. 'непотребное поведение' (эвфемизм, обозначавший проституцию) наказывалось только если 'бесстыдные и соблазнительные действия' совершались в общественных местах. Это порождало определенный морально-юридический парадокс, по сути дела легализуя поведение, которое тут же непримиримо осуждалось. Зато это создавало максимальные возможности для полицейского и санитарного контроля.
Общественное мнение - мужское! - относилось к системе борделей вполне терпимо. О них не говорили при дамах, но многие дворянские юноши начинали свою сексуальную жизнь именно там. Нередко мальчиков приводили туда с этой целью старшие братья, друзья и даже отцы. В.М. Тарновский в начале 1880-х годов для укрощения венерических заболеваний в армейской среде предложил создание специальных солдатских домов терпимости, пополняемых здоровыми молодыми крестьянскими вдовами; эту идею поддержал знаменитый генерал М.Д. Скобелев. Руководители кадетских корпусов, по-отечески заботясь о здоровье подопечных юношей, издавали приказы, разрешавшие кадетам старших курсов после медосмотра повзводно посещать закрепленный за училищем публичный дом выше средней категории. Главным правилом офицерской чести, которое внушали кадетам в этой связи, было - никогда не посещать такие заведения 'в долг'.[16]
Известный русский педагог Н. Якубович рассказывает такой, явно исключительный случай, свидетелем которого он стал, инспектируя один из кадетских корпусов:
Кадет семнадцати лет, уроженец юга, полный сил и здоровья, был очень хороший и неглупый юноша и вдруг неожиданно изменился, стал раздражителен, дерзок, ленив. Мы недоумевали. Однажды я сидел в кабинете у директора, и мы вели беседу об этом юноше и совещались, что такое сделать, чтобы вернуть его на прежнюю линию. Позвали его самого, и директор спросил, что такое с ним случилось, что он так невозможно стал себя вести. Юноша потупился, густая краска залила его лицо, и он глухим голосом сказал: 'Павел Иванович, мне стыдно сказать, но я ужасно мучаюсь... Мне хочется, я не могу с собой справиться- Мне нужна женщина'. Мы оба потупились и долго молчали, наконец Павел Иванович вынул из кошелька кредитную бумажку, подал ее юноше и, не глядя на его, сказал: 'Ступай'. Я ужаснулся и высказал Павлу Ивановичу, что таким образом он санкционирует разврат. 'Что же, по вашему мнению, - ответил мне Павел Иванович, - лучше было бы, если бы он другим способом удовлетворил свое возбуждение? [17]
Для наиболее чутких юношей этот опыт бывал мучительным. Вот как описывает сексуальную инициацию в доме терпимости Куприн:
Этот вечер он вспоминал всегда с ужасом, отвращением и смутно, точно какой-то пьяный сон. С трудом вспоминал он, как для храбрости пил он на извозчике отвратительно пахнувший настоящими постельными клопами ром, как его мутило от этого пойла, как он вошел в большую залу, где огненными колесами вертелись огни люстр и канделябров на стенах, где фантастическими розовыми, синими, фиолетовыми пятнами двигались женщины и ослепительно-пряным, победным блеском сверкала белизна шей, грудей и рук. Кто-то из товарищей прошептал одной из этих фантастических фигур что-то на ухо. Она подбежала к Коле и сказала: - Послушайте, хорошенький кадетик, товарищи вот говорят, что вы еще невинный... Идем... Я тебя научу всему... Дальше произошло то, что было настолько трудно и больно вспоминать, что на половине воспоминаний Коля уставал и усилием воли возвращал воображение к чему-нибудь другому. Он только помнил смутно вращающиеся и расплывающиеся круги от света лампы, настойчивые поцелуи, смущающие прикосновения, потом внезапную острую боль, от которой хотелось и умереть в наслаждении, и закричать от ужаса, и потом он сам с удивлением видел свои бледные, трясущиеся руки, которые никак не могли застегнуть одежды.[18]
Еще печальнее воспоминания об аналогичном событии толстовского Позднышева:
Помню, мне тотчас же, там же, не выходя из комнаты, сделалось грустно, так что хотелось плакать, плакать о погибшей своей невинности, о навеки погубленном от ношении к женщине. Да-с, естественное, простое отношение к женщине было погублено навеки. Чистого отношения к женщине уж у меня с тех пор не было и не могло быть.[19]
Интересно, что эти милые мальчики жалеют только о собственной потерянной невинности, о проститутке они не думают...
Кроме 'организованных' проституток, было немало 'одиночек', работавших на собственный страх и риск, как правило, с сутенером. По данным официальной полицейской статистики, на первое августа 1889г. в 50 губерниях Европейской части Российской империи насчитывалось 912 домов терпимости, в которых жили 6121 проститутка, 'одиночек' было 6826.[20] Эти цифры, конечно, занижены. Под подсчетам специальной комиссии, в начале 1890-х гг. в России насчитывалось 1262 дома терпимости, 1232 тайных притона, 15365 'проститутных домов терпимости' и свыше 20 тысяч одиночек; по подозрению в проституции в год задерживалось свыше 14 тысяч женщин.[21] По подсчетам ученых, количество проституток на душу населения в Санкт Петербурге в начале XX в. было примерно таким же, как в других европейских столицах - Лондоне, Париже, Вене и Берлине.[22]
Каждая проститутка обязана была зарегистрироваться в полиции, где на нее заводили особое дело. Если женщина переезжала на новое место жительства, то после внеочередного медицинского осмотра ей выдавалось так называемое 'проходное свидетельство' с приложением печати. По приезде на новое место женщина должна была отметиться у местного начальства, которое могло запросить ее дело с прежнего места жительства. Но, разумеется, не все женщины это делали.
Как и в Западной Европе, проблема проституции обсуждалась прежде всего в связи с распространением венерических заболеваний. Хотя полицейско-медицинский контроль за проститутками обходился дорого и порождал множество злоупотреблений властью, гигиеническая его эффективность была низкой. По данным обследования 1889г. 'дурной болезнью' (эвфемизм сифилиса) страдали 57,9 процента 'гулящих женщин' (в домах терпимости - 61,3, среди одиночек - 60,6 процента).
Распространение проституции (и венерических заболеваний) вызвали острые дискуссии о природе и способах борьбы с ней.
Консервативные ученые (профессор Петербургской Военно-медицинской академии Петр Грацианский, доктор Иван Приклонский, профессор Вениамин Тарновский и другие), утверждали, что и сифилис, хотя он появился в России еще в конце XV в., и проституция - следствия падения нравственного уровня народа в результате урбанизации и европеизации страны. Коммерциализация секса - только аспект общей коммерциализации жизни и неготовности русского народа к сопротивлению.
Проституция, доказывал Тарновский, следуя установкам итальянской криминологической школы Чезаре Ломброзо, возникает не вследствие социальных причин, а потому, что некоторые женщины, обладающие повышенным сексуальным влечением, имеют врожденное 'предрасположение к пороку'. Не их соблазняют, а они соблазняют и развращают других. Только сильное влияние семьи и нравственного воспитания, еще сохранившегося в средних и высших слоях общества, может поставить предел эпидемии.
Либеральные и радикальные ученые (Эдуард Шперк, Фридрих Эрисман, Дмитрий Жбанков и другие), наоборот, подчеркивали значение социальных факторов. По афористическому выражению Жбанкова, венерические болезни, включая сифилис, распространяются и в городе и в деревне, 'благодаря бедноте, темноте и тесноте'. Сифилис становится 'бытовой болезнью русского народа', потому что в деревне он часто передается неполовым путем, от матери к ребенку. Ни социальная изоляция больных, ни принудительные осмотры крестьян, за которыми стоят пережитки крепостнической психологии, не помогут. Социальные болезни можно устранить только социальными средствами.
Так же бессмысленно морализировать по поводу проституции. Опросив свыше 4 тысяч столичных проституток, П.Е. Обозненко нашел, что главной причиной выбора ими такой профессии была нужда, бедность (41,6 процента); леность и пример подруг назвали соответственно 7,8 и 7,2 процента, а сильную половую потребность - только 0,6 процента.[23] По данным официальной имперской статистики подавляющее большинство проституток составляли выходцы из низов - крестьянки (47,5 процента в целом по стране, 55,1 процента по Москве) и мещанки (соответственно 36,3 и 28,2 процента), то есть именно те категории женщин, которые чаще всего оказывались социально незащищенными.[24] 87 процентов проституток, обследованных
