Бехтерев и другие) считали гомосексуализм 'извращением полового чувства' и обсуждали возможности его лечения.[46]
В обществе к нему относились презрительно-иронически, но в то же время избирательно. Если речь шла о враге, гомосексуальность использовали для его компрометации.[47] В других случаях на нее закрывали глаза или ограничивались сплетнями.
Влиятельный деятель конца XIX - начала XX в., издатель газеты 'Гражданин' князь Владимир Мещерский (1839-1914), которого Владимир Соловьев именовал 'Содома князь и гражданин Гоморры', не только не скрывал своих сексуальных наклонностей, но и раздавал своим фаворитам высокие посты. Когда в 1887 г. его застали на месте преступления с юным барабанщиком одной из гвардейских частей и против него ополчился всемогущий обер-прокурор Священного Синода Константин Победоносцев, Александр III велел этот скандал замять. Сходная история повторилась в 1889г. После смерти Александра III враги Мещерского принесли Николаю II переписку князя с его очередным любовником Бурдуковым; царь письма прочитал, но оставил без внимания.
Открыто гомосексуальный образ жизни вели и некоторые члены императорской фамилии, в частности, дядя Николая II великий князь Сергей Александрович. Когда его назначили Московским генерал- губернатором, в городе острили, что до сих пор Москва стояла на семи холмах, а теперь должна стоять на одном бугре (игра слов: русское слово 'бугор' - 'холм' созвучно слову 'бугр', - испорченное французское bougre - 'содомит'). Зафиксировавший этот анекдот в своих мемуарах министр иностранных дел граф Владимир Ламздорф сам делал то же самое и царь иногда даже в шутку называл его 'мадам'.
Не подвергались гонениям по этим мотивам и представители интеллигенции, например, известный поэт Алексей Апухтин, одноклассник и друг Чайковского по Училищу Правоведения, которое вообще славилось подобными традициями, его воспитанники даже имели шуточный гимн, в котором доказывалось, что секс с товарищами приятнее, чем с женщинами. Так что легенда о самоубийстве композитора по приговору суда чести его бывших соучеников представляется совершенно абсурдной. Даже если бы Чайковскому в самом деле угрожал скандал, в том не было реальной опасности.[48]
В общем и целом можно сказать, что русская сексуальная культура начала XX в. развивалась в том же направлении, что и западноевропейская. Жесткое принудительное единообразие и бездумная морализация постепенно уступали место терпимости и рациональному светскому пониманию. Русские медики, юристы, социологи хорошо знали западноевропейскую литературу по вопросам пола и сексуальности и рассуждали в том же ключе. Однако, как и в Западной Европе, сексуальность вызывала много иррациональных страхов и рассмотрение ее преимущественно в связи с разного рода опасностями и отрицательными явлениями (венерические заболевания, аборты, сексуальные преступления) нередко даже усугубляло унаследованное от прошлого отрицательно-настороженное и брезгливое отношение к ней. Преодолеть это можно было только средствами литературы и искусства.
Русский эрос
В русской любви есть что-то темное и мучительное, непросветленное и часто уродливое. У нас не было настоящего романтизма в любви.
В 1992 г. в Москве вышли два сборника: 'Русский Эрос или философия любви в России' и 'Три века поэзии русского Эроса'. Названия похожие, а содержание - противоположное. В первой книге говорится о возвышенной любви и представлены преимущественно религиозные авторы, во втором же - сплошная похабщина. И то и другое - исконно-русское, но что преобладает в русской культуре и возможно ли сочетание подобных крайностей?
Эротика, образный строй, в котором воспринимается и символизируется и которым формируется и структурируется сексуальность, - важнейший элемент сексуальной культуры любого народа. Даже самый примитивный физиологический народный натурализм в действительности содержит достаточно сложную символическую картину мира, человеческого тела, репродукции и наслаждения. В развитых культурах этот наивный и грубый натурализм постепенно достраивается, совершенствуется, отливается в изящные, эстетически и этически отточенные формы и образы, которые затем становятся критериями и эталонами индивидуального восприятия, самооценки и, в какой-то степени, поведения.
Однако взаимодействие 'низкой' и 'высокой' культуры всегда противоречиво. Цивилизация начинает с того, что устанавливает многочисленные запреты и ограничения, пытаясь устранить если не из самой жизни, то по крайней мере из языка, сознания и публичного поведения все то, что представляется ей низменным, безнравственным, некультурным. В антисексуальных культурах эта внутренняя самоцензура, за которой в действительности стоит социальный контроль, бывает особенно жесткой, табуируя едва ли не все проявления чувственности, телесности. Индивидуализация общественной и личной жизни неуклонно подрывает и ослабляет этот контроль, суживая сферу запретного, неназываемого и неизображаемого. То, что вчера еще казалось недопустимым и странным, сегодня становится возможным, а завтра обретает респектабельность. Однако это не означает простого возвращения к 'доцивилизованному' бытию. Просто более сложная культура меньше подвержена иррациональным страхам, допускает больше индивидуальных вариаций и способна переварить многое такое, перед чем менее развитое сознание останавливается в изумлении и страхе: 'Жирафов не бывает!'
В России, как уже говорилось, противоречие между натуралистической бездуховностью 'низкой' и идеалистической бестелесностью 'высокой' культуры было особенно острым. Эти два полюса образовали две разные культурные традиции, которые изредка пересекались, но никогда не совпадали.
Возникновение в России откровенной дворянской сексуально-эротической литературы и искусства относится к середине XVIII в., под непосредственным влиянием французской культуры, где эта традиция имела долгую историю. Пример в этом показывал императорский двор Екатерины II. В Гатчинском дворце, подаренном Екатериной II ее любовнику Григорию Орлову, были сделаны по его приказу чрезвычайно вольные фрески и специальная мебель (ныне она хранится в Эрмитаже), где, например, ножки стола выточены в форме мужских членов.
Французские романы разной степени вольности - в России все европейское и особенно французское выглядело вольным - проникают и в дворянские поместья. По признанию Андрея Болотова, первое 'понятие о любовной страсти, но со стороны весьма нежной и прямо романтической', он получил из переводного французского романа 'Эпаминонд и Целериана'. Однако французские романы, по словам Болотова, не только 'не сделали [ему] ничего худого', но научили различать пороки и добродетели и смотреть на все 'благонравнейшими глазами'. Дворянские юноши, отцы которых имели приличные домашние библиотеки, жадно читали все, что имело хоть какое-то отношение к эротике. Пушкин скажет об этом в 'Евгении Онегине' (глава 1, строфа IX):
Нас пыл сердечный рано мучит. Очаровательный обман, Любви нас не природа учит, А Сталь или Шатобриан.
Дворянское юношество пушкинских времен смаковало уже не только 'Нескромные сокровища' Дени Дидро и сочинения французских 'либертинов', но и похабные стихи Ивана Семеновича Баркова (1732 - 1768). О жизни первого русского эротического поэта известно очень мало: учился в Александро-Невской духовной семинарии и университете Академии наук в Петербурге, откуда был исключен за пьянство и кутежи, за которые подвергался также телесным наказаниям. Затем служил наборщиком, копиистом и переводчиком. В 1766 г. был из Академии уволен и через два года умер в полной безвестности. Стихи Баркова распространялись в списках, причем ему приписывалось и множество позднейших сочинений. Массовый русский читатель впервые смог прочитать стихи Баркова только в 1991 году.
Между тем его высоко ценил Пушкин, который говорил Павлу Вяземскому: 'Барков - это одно из знаменитейших лиц в русской литературе; стихотворения его в ближайшем будущем получат огромное
