термин точнее, чем кастрация, потому что в русской традиции он относился и к мужчинам, и к женщинам) - предельная метафора, выражающая абсолютную победу культуры, общества, власти над отдельным человеком с его полом, личностью и любовью. Так преображается глубочайшая сущность человека, центральный механизм его природы[113]
Русская антиутопия (это особенно характерно для таких произведений Андрея Платонова как 'Котлован' и 'Чевенгур'), уходящая своими духовными корнями в традиции скопчества, отрицает не только сексуальность и эротику, но старается элиминировать сами половые различия. Ее аскетизм, отказ от 'буржуазного' семейного быта и противопоставление бескорыстного мужского товарищества семейному 'накопительству' отличается глубокой мизогинией, связанной, возможно, с неосознанной, латентной гомосексуальностью авторов.[114]
Каковы бы ни были психодинамические истоки большевистской сексофобии, политически она способствовала утверждению всеобъемлющего социального контроля над личностью и фанатического культа Государства и Вождя. Как выразила это героиня романа Оруэлла, 'когда спишь с человеком, тратишь энергию; а потом тебе хорошо и на все наплевать. Им это - поперек горла. Они хотят, чтобы энергия в тебе бурлила постоянно. Вся эта маршировка, крики, махание флагами - просто секс протухший. Если ты сам по себе счастлив, зачем тебе возбуждаться из-за Старшего Брата, трехлетних планов, двухминуток ненависти и прочей гнусной ахинеи?[115]
Сексуализация Вождя, превращение его образа в могучий фаллический символ действительно имела место в советской психологии и мифологии. В книге Юрия Борева 'Сталиниада' приводятся фольклорные тексты, указывающие на сексуальную мощь и полигамию Сталина:
Ой, калина-калина, Много жен у Сталина...
По замечанию собирателя, эту частушку он услышал в 1936 году от соседской домработницы и, как идейный мальчик, спросил: 'Откуда ты, Даша, взяла, что у Сталина много жен? Это неправда'. На что получил ответ: 'В деревне люди говорят, а люди все знают'. Борев приводит также рассказы о сталинских оргиях с нагими вакханками и висящим под самым потолком большим моржовым фаллосом, и о том, что Сталину, как мифическому дракону, приводили молодых девушек[116]
Сексофобия выполняла также вполне конкретные 'прикладные' политические функции. Обвинения в половых извращениях, разврате, хранении или распространении порнографии очень часто использовались для расправы с политическими противниками и инакомыслящими. Сплошь и рядом эти обвинения были сфабрикованными, но даже если, что бывало крайне редко, их удавалось опровергнуть, человек оставался замаранным. КГБ и его предшественники очень любили такие игры, тем более, что среди следователей было немало садистов.
Жене расстрелянного секретаря ЦК ВКП(б) Петра Постышева устраивали так называемый 'цирк'. Ее 'притаскивали в большой кабинет, где уже находились шесть-семь молодых людей с жокейскими бичами в руках. Ее заставляли раздеться совершенно донага и бегать вокруг большого стола посредине комнаты. Она бегала, а эти ребята, годившиеся ей в сыновья, в это время погоняли ее бичами, добродушно выкрикивая поощрительные слова. А потом предлагали лечь на стол и показывать 'во всех подробностях': 'Как ты лежала под Посгышевым...[117]'
Однако сексофобию сталинских времен не следует излишне рационализировать или выводить из личных качеств вождя народов. Это была в известном смысле 'народная политика', один из аспектов 'культурной революции' начала 1930-х гг. В результате индустриализации и коллективизации страны, а также политических репрессий, в начале 1930-х годов социальный состав руководящих кадров партии и государства изменился. Место интеллигентов и выходцев из рабочей среды сплошь и рядом занимают вчерашние крестьяне, происходит своего рода 'одеревенщивание городов'. [118]
Культурная и кадровая революция, в сочетании с массовыми репрессиями против специалистов, сопровождалась общим ростом антиинтеллектуализма. 'Антисексуальные' аргументы были для вчерашних крестьян гораздо убедительнее, чем для предыдущих правящих элит, поскольку они опирались на их официально осмеянные и оплеванные, но не исчезнувшие, религиозные запреты и табу. В глазах этих людей секс действительно был грязным, а любые разговоры о нем - непристойными. Отказаться от секса они, разумеется, не могли и не собирались, но вычеркнуть его из культуры им было очень легко, они делали это искренне и с удовольствием.
Уже в середине 1930-х годов начинается постепенная, но глубокая и радикальная смена фразеологии. Если сексофобия 1920-х годов подкреплялась доводами классовой целесообразности и механистическими теориями о возможности и необходимости переключения 'половой энергии' на более возвышенные социальные цели, то теперь на первый план выступает закамуфлированная заботой об укреплении брака и семьи морализация.
Буржуазная и крестьянская семья, имевшая частную собственность, была автономна от государства, поэтому большевики пытались ее разрушить или хотя бы ослабить путем обобществления быта и воспитания детей. В 1920-х гг. проводилось активное 'рассемейнивание' быта, направленное на то, чтобы 'спасти домохозяек из кухонного рабства'.[119]Строились дома нового быта, домовые коммуны, в которых не было индивидуальных кухонь, этого 'сильнейшего символа нуклеарной семьи'. Однако эта политика обанкротилась, - общественное питание и воспитание, в любых формах, оказались гораздо хуже семейно-домашних.
Своеобразным символом этого провала лично для меня стал один ленинградский дом на улице Рубинштейна, который старожилы этого района иронически называли 'слезой социализма'. В начале 1930-х годов он был выстроен писательским кооперативом, причем, исходя из перспективы скорого отмирания семейного быта, вместо отдельных квартирных кухонь в нем была построена хорошая общая столовая. Но семейный быт так и не умер, и люди вынуждены были установить газовые плиты в жилых комнатах или на лестничных клетках. Когда в 1960-х и последующих годах создавались новые проекты 'домов нового быта', я всегда вспоминал этот опыт... Недолго продержались и студенческие коммуны (одна из самых больших, 275 членов, существовала в моей будущей alma mater, Ленинградском педагогическом институте имени Герцена). Хотя для обобществления быта молодежная среда объективно наиболее благоприятна, одной из трудностей коммунарской жизни было именно то, что 'политика открытых дверей мешала сексуальной жизни'.[120]
Возврат к идеалам стабильного брака и семьи казался отступлением от первоначальной коммунистической идеологии, и многие западные ученые громко торжествовали по этому поводу. На самом же деле апелляция к стабильности брака и возрождение 'семейной' идеологии были не столько отступлением, сколько проявлением растущего общего консерватизма советского общества. К тому же, речь шла уже о совершенно другой семье. Лишенная частной собственности 'новая советская семья', все доходы и жизнь которой зависели от государства, не только не могла быть независимой от него, но сама становилась эффективной ячейкой социального контроля над личностью. Государство укрепляло зависимость индивида, будь то ребенок или супруг, от семейного коллектива прежде всего потому, что этот коллектив сам был зависим от государства и помогал ему контролировать своих членов.
Как заметил тот же Оруэлл, 'семью отменить нельзя, напротив, любовь к детям, сохранившуюся почти в прежнем виде, поощряют. Детей же систематически настраивают против родителей, учат шпионить за ними и доносить об их отклонениях. По существу, семья стала придатком полиции мыслей. К каждому человеку круглые сутки приставлен осведомитель - его близкий'.[121]
В 1936г. была усложнена процедура расторжения брака. Само по себе это решение было правильным, поскольку развод в СССР был узаконен, но практически не упорядочен, один из супругов мог расторгнуть брак простым заявлением в контору ЗАГСа (записи актов гражданского состояния), даже не поставив в известность другого. Но вместе с тем это была еще одна административно-правовая мера, ограничивающая права личности. С 1944 г. развод стало возможно оформить только через суд, причем решение зависело не только и не столько от закона, сколько от тех инструкций, которые в данный период времени получали судьи.
Курс на укрепление стабильности брака и семьи любой ценой, сопровождавшийся все более резкими нападками на 'анархическую' сексуальность, внешне выглядел вполне респектабельно. Люди, не имевшие
