— И там я обрету это „нечто'? Нет, Арон Соломонович, от себя не убежишь.
— Не говорите того, чего не знаете. Москва, Паша, потребует вас всего, целиком. Она отнимет все ваши силы и таланты, если они, конечно, у вас есть, и не позволит вам валяться на койке или пить на бульваре пиво. Ведь здесь вы прозябаете.
„Да кто бы сидел в этой дыре, если бы фартило уехать?! — подумал Челышев. — Ан не сдвинешься. Не то сей же час укатил бы! Но в проектной конторе ко мне привыкли. Рукой махнули, мол, Челышев — политически несознательный. Обыватель. Ничем, кроме женского полу, не интересуется. Хотя вообще-то исполнительный. Чертит неплохо и даже соображает. Специалист. Потому и держим… А в Москве я человек новый, и придется мне притворяться идейно-близким. Нет уж, лучше посижу в своей норе. Тут никто не знает, до чего мне все нынешнее обрыдло, как не переношу этих плакатов, лозунгов и захватившего купеческие особняки партийного хамья. Зарядил эскулап, словно у Чехова: „В Москву! В Москву!', а в Москве, наверное, агиток, транспарантов и начальственного чванства вчетверо против здешнего. Так что помру, где родился, и ничего мне столичного не надо. Только на митинги и демонстрации не гоняйте…' Доктор расплатился с хозяйкой павильона, а инженер заказал еще пива. Сотрудница, с которой у него этим летом начался роман, боясь Броньки, отказывалась приходить на бывшую Полицейскую засветло. А куда лучше ожидать женщину дома. Принес пивка в бидоне, разделся до трусов, вытянулся на чистом прохладном полу и читай, сколько хочешь… Наконец, в седьмом часу, копировщица освободилась. Они съездили на остров и теперь возвращались. Темнело быстро, и так же поспешно холодало. Бронька ждала их не на заборе, а внизу, на отвалившейся половинке кирпичного столба. — У-у-у! Опять, Пашенька, с шалашовкой? Шалашня! Шалашня! — закричала девчонка, и тридцатилетняя женщина судорожно вцепилась в Павла. Мимо ее головы просвистел камень.
— Идем, идем, не бойся, — сказал Челышев.
— Уы-уы! — завыла девчонка, словно играла в индейцев, а не исходила ревностью.
— А-а-ай! — вскрикнула женщина и прикрыла лицо руками. — Паразитка, в глаз попала!
— Погоди, сейчас промоем. Только шкуру с нее сдеру! — рассердился Павел.
— Сде-ере-ешь! На вот, сдирай! — хохотала Бронька.
Снова в воздухе засвистело. — В зубы… В зубы, гадюка… — застонала женщина и кинулась не к челышевской развалюхе, а на улицу.
— Стой! — крикнул Павел. — Не надо… Не зови!
Женщина не послушалась. — Боягузы, боягузы! — засмеялась Бронька, но отступила к забору.
— Дрянь, сейчас у меня схлопочешь!
Челышев подошел к девушке и схватил за руку выше локтя. — Идем. Сейчас она ментов притащит. Погоди, дверь открою. Не вздумай удрать.
Он втащил девчонку на крыльцо. — У тебя руки трясутся, — сказала Бронька.
Ключ и впрямь не попадал в щель замка. „Сейчас запоешь иначе. Я без милиции обойдусь…' — решил Челышев и через застекленную покосившуюся веранду поволок Броньку в комнаты. — Ложись! — толкнул на койку. Бронька, не сопротивляясь, плюхнулась животом вниз. Павел сорвал с гвоздя старый реалюшный ремень, на котором по утрам правил бритву. Бронька, не оборачиваясь, покорно сопела.
— Ой, не щекоти! — вскрикнула, когда он задрал ей капот.
„Получишь „не щекоти'… — усмехнулся он, но тут же оробел. — Тоже модница… Простых носить не может…' Сунув ремень под мышку, он стащил с Бронькиных довольно могучих бедер шелковые нэпманские панталошки и, перехватив ремень за пряжку, хлестнул со всей силы. — Ой! — взвизгнула девчонка.
— А камнями — не „ой'?
Вдруг затрещало крыльцо, в дверь забарабанили,
