— Давно зятек учудил? — спросил цыганистый мужчина. — У меня жена тоже в церковь бегает. Но это она с детства…
— Теперь многие к вере обратились. Модно… — сказал старик, отлично зная, что все куда сложней и серьезней. Ему не терпелось отвязаться от соседа.
— Да, мода страшная штука, — согласился живчик Филипп Семенович. — Но держится она, дорогой коллега, сезон — два. А тут нам как будто предрекают религиозное возрождение. Боюсь, новые пророки тоже попадут пальцем в небо. Что с возу упало, то — сами знаете… А жаль. С религией поспокойней. Ведь поглядишь вокруг — жуть берет. Сплошь воровство и пьянство, пьянство и воровство. Удержу никакого. Я бы сам в Бога поверил, если б Он хоть на процент нас обуздал, а тех, кто к пирогу ближе — процента на два. А то ведь разграбим страну. Да что там!.. Сам не пойму, как до сих пор не растащили Россию? Ведь давно ничего не производим; только потребляем да потребляем. Тут бы Церкви нас усовестить. Но что она, бедняжка, может? Тыщу лет Россией правила, а скинули — чуть ли не в один день. Почему — не объясните?
— Укоренилась недостаточно…
— Десяти веков ей недостаточно? — усмехнулся Филипп Семенович. — Нет, это потому, что вера не была крепка. В России никогда Бога не почитали. Пушкин что писал? У него в „Гаврилиаде' Христос — сын дьявола.
— Баловство. Бесился по молодости лет…
— Ничего себе баловство, хоть и вольтерьянское… Попробовал бы сейчас кто-нибудь сочинить, мол, мы духовные дети не Ильича, а, скажем… Ну да ладно… Нет, Николай Палкин либерал был. Простил такое. Но вот чего не пойму: если полтора века назад умные люди в Бога не верили, с чего же правнуки их поверят? Нет, не поверят. А если какие крестятся, то, честное слово, от пустоты жизни или вот, как ваш зятек, дабы вовсе отъевреиться.
— В Царствии Небесном несть ни эллина, ни иудея…
— Да. Но мы, коллега, не в Царствии Небесном, а в русском государстве, где не то что евреям, а даже славянам нет житья.
— Но с моим зятем, поверьте, не просто…
— Просто, дорогой. Просто. Я сам еврей, — перешел живчик на шепот. — Правда, не крестился. Комсомольцем был. „Долой, долой раввинов, долой, долой попов!..' Не пели? Религия наизнанку. Вы какого года? Второго. Я на червонец моложе. По своему тогдашнему разуму чуть в партию не подал. Спасибо, в тюрьму закатали. Нет, не надолго. Больше в ссылке загорал. На механика выучился, оклемался, а там война и прочь судимость… Воевали? Полковник? Ах, капитан? Небогато. А где? Подходяще. Драпануть, — он совсем приглушил голос, — не собирались? Нет, не из Харбина — из Вены?..
— В голову не приходило, — нахмурился старик не только оттого, что разговор становился чересчур вольным, а потому, что вплотную приблизился к далекому Надькиному отъезду и, значит, к смерти Жени.
— А я в Германии ночей не спал, и все же не рванул. Жену пожалел. Перед самой войной сошлись. Вернулся, смотрю: не стоило ради такой возвращаться. Женился на следующей — и эта не лучше. Только после третьего захода понял: женщины — низменная нация. Теперь держу их на дистанции. Никаких привязанностей. Переспали — и будь здорова! Вообще на молоденьких перешел. С этими — проще. А вы?
— Я свое откупался.
— Не понял?..
— Где-то у Толстого дети зовут старика на пруд, а он им: я свое откупался.
— Зря. Если ноги отсюда унесу, по-своему лечиться буду. На востоке как врачуют? Старику с каждого бока по девочке подкладывают.
— Где же на всех наберешь? Пенсионеров вон сколько…
— А сексуальная революция на что? — засмеялся живчик, но тут же помрачнел. — Мне два „звонка' было. Зарубцевались. Эскулапы проглядели. Извиняются: „Вы, Филипп Семенович, на ногах свои инфаркты перенесли'. А вам „звонило'? Нет? Растревожил вас? Отдыхайте. Здесь это можно… „Я и у себя мог. Но теперь вот он, мой дом… — подумал старик и, повернувшись на правый бок, накрылся с головой. Мешало солнце. — Вот так бы и отойти. Тихая смерть под казенным одеяльцем, сбившимся в серо-застиранном пододеяльнике. Незаметно, никому не докучая, прямехенько в морг, оттуда в новый загородный крематорий. И никаких отпеваний, как у Броньки. Женя не приедет и не станет, словно донна Анна, „кудри наклонять и плакать…'. У Жени были гладкие волосы… Я ее убил. Я один. От меня она сбежала за океан, а в ее годы не бегают…'
