дворовые Гаврилиного отца. Гоготали опричники, не замечая, кстати, того, что мельник Федя, пригнувшись, несется от них в сторону ближайшего леса. Опять ушел, проныра такой, от возмездия!..
Затем толпу лошадиными грудями раздвинули несколько всадников. Один из них — дородный мужичина с гигантской палицей на боку — спрыгнул с коня, подбежал к богатырю Георгию и взволнованно заговорил, жестикулируя.
О чем говорил всадник с богатырем, я не слышал — в ушах у меня всё еще звенело после сильного удара. Но очень быстро я понял, что этот, с палицей, и есть гневливый батюшка Гаврилы воевода Иван Степняк.
Выслушав воеводу, Георгий отошел в сторону и, скрестив на груди руки, остановился в позе наблюдателя. Теперь действовал Иван Степняк. Одним мощным движением он вздернул непутевого отпрыска на ноги, присел и перебросил громадную сыновью тушу через колено. Поколебался немного и, решившись, сдернул с Гаврилы портки, обнажив белую задницу, размером многократно превосходившую лоб слона.
Толпа восторженно взвыла. Кто-то вложил в руку воеводы кожаный ремень…
Когда началась порка, я зажмурился. Толпа многоголосо ревела. Гаврила выл по-белужьи. Оксана заливалась смехом…
Я отвернулся — это ведь был не только позор отрока, но и мой тоже!.. Никогда раньше, клянусь собственными рогами, такого не случалось! Ужас, просто ужас!
Кое-как нашел в себе силы и прочитал заклинание, вызывая дождь. Получился настоящий ливень, да какой! С грозой, с молнией, с полным затемнением неба и исчезновением солнца за лиловыми тучами — настоящее бесовское светопреставление!..
Народ с воплями разбежался кто куда. Папаша-воевода быстренько прекратил экзекуцию. Богатырь Георгий укрылся от дождя под брюхом своего коня. Оксана захлопнула ставни. Гаврила поднялся, подтянул портки и со всего духу кинулся бежать — никто его не преследовал… Я, всё еще оставаясь невидимым для всех (кроме Георгия), ринулся вслед за детиной.
Никакого труда не составляло догадаться, куда бежит Гаврила: к бабке Заманихе — куда же еще? Для него теперь лесная избушка ведьмы — самое безопасное место на всем белом свете!..
Уже возле избушки заклинание моей невидимости иссякло. Обезумевший от позора и горя Гаврила набросился на меня с кулаками. Пришлось принять кое-какие меры…
* * *
— Урррою!!! — ревел Гаврила. — Нечисть поганая, противники добрых людей! Опозорили, осрамили! Обманули! Убью!!!
— Жабу в рот, — снова предложила Заманиха. — У меня уже уши заложило от его крика.
— Ничего, — успокоил я, — надолго его не хватит. Уже два часа буйствует. Скоро затихнет. Должен же он когда-нибудь устать и угомониться?
Гаврила громоподобным воплем немедленно объявил о том, что угомонится он нескоро. Я с сомнением посмотрел на веревку, стягивавшую ноги детины, другой конец ее привязан был к толстенной ветви дуба, произраставшего в нескольких шагах от избушки Заманихи. Гаврила болтался на привязи вниз головой, как Буратино, и орал во всю мощь своих тренированных легких раненым носорогом.
Вовремя я его стреножил! Иначе он бы здесь всё разнес. Мне б рога посшибал, а бабку Заманиху на этот самый дуб загнал, как плешивую кошку, и избушку ее с землей сровнял бы.
— Слушай, друг! — попробовал я успокоить неистовствовавшего отрока. — Не всё еще потеряно! Мы проиграли битву, но не войну! У нас договор подписан с тобой?..
— Знать не хочу никакой договор! Отпустите меня! То в козла обратили, то на всеобщее посмешище выставили! Вместо того чтобы Оксану в меня влюбить! Опустите!
— А раз подписали договор, то и беспокоиться не о чем! — договорил я, без твердой, впрочем, уверенности в голосе. — Будет Оксана твоей, будет. Ну посмешил народ — с кем не бывает? Небольшая осечка вышла… В следующий раз будем действовать осмотрительнее…
— Не будет следующего раза! Не хочу больше! Я вас всех убью! И Георгия убью! А Оксану украду! Бабку из избушки выгоню, буду здесь с Оксаной жить! Никого и близко не подпущу! Сволочи! Нечисть! Бесовщина! Проклятие рода человеческого!
— Прыткий какой! — возмутилась Заманиха. — Выгонит он меня из дома, а сам здесь со своей кралей поселится… Да я ему сейчас!..
— Цыц! — прикрикнул я на нее. — Пошли в горницу. Пообедаем, пока отрок в ум войдет. Да подумаем о том, как нам дальше быть…
«Вообще-то, — вдруг пришла мне в голову мысль, — чего тут думать? Надо за советом и помощью обращаться к старшему товарищу! К Филимону то есть… Он в здешних местах уже давно, публику местную знает, может, чего и подскажет…»
— Нет, бабка, — сказал я, остановившись по пути к избушке, — обед отменяется… Я отлучусь ненадолго, а ты пока присмотри за отроком. Скоро буду.
— Присмотрю, присмотрю, — обрадовалась Заманиха. — Ужо я!.. Жабу в рот!
— И пальцем клиента не тронь! Ему и так досталось сегодня. А если чего учудишь — в контору сообщу, чтобы тебя в должности понизили, лишив места оператора-консультанта! — пригрозил я. — Будешь кикиморой на болоте выть, заплутавших путников пугать!
Ведьма моментально съежилась, пробормотала какое-то проклятие и запрыгнула в свою избушку. Я полез за ней.
* * *
— Франциск-то тоже из ваших… — бормотала старуха, помешивая варево в чугунке. — А культурный — не в пример некоторым… У него такая штучка была… Он без всяких дедовских приемчиков со своими общался!.. До чего культурный бес был — не то что ты… Мы с ним так дружно жили!
От чугунка вверх тянулась тонкая струйка зеленого дыма. Весь потолок как диковинной паутиной покрыт был зелеными пульсирующими нитями.
— Не отвлекайся, — посоветовал я. — Дым густеет. Мешай старательнее…
— …Штучка такая, — тем не менее продолжала бормотать Заманиха, — говорит в нее, а его другой бес, на тыщу верст отсюда отдаленный, слышит!
— Не отвлекайся… Мобильник, что ли?
— Ага, кажись так эта штучка по-культурному-то называется…
— Твоему Франциску в следующий раз напомни инструкцию, — сказал я. — Пункт тридцать первый: «В отдельно взятом пространственно-временном периоде запрещается пользоваться приборами, произведенными в других периодах, отстоящих от данного более чем на пять лет вперед…»
— Чего?
— Ничего, — буркнул я. — Работай!.. Стукнуть, что ли, начальству на этого Франциска? Инструкции нарушает, с контингентом излишне сближается…
Дым из зеленого стал черным — струйка, исходившая от чугунка, разбухла. В избушке густо запахло паленым.
— Готово, — проговорила Заманиха, отходя в сторону.
Я извлек из чугунка забытую старухой деревянную ложку, встал над ним так, чтобы лицо мое полностью закрывал черный дым, и, сконцентрировавшись, тихо позвал в булькающее варево:
— Филимон! По желанию или без желания по крайней нужде явись брату своему по крови…
Достаточно оказалось проговорить заклинание один раз. Впрочем, Филимон ведь находился не так уж далеко… Когда я, откашливаясь и протирая глаза, отступил назад, он уже стоял посреди комнаты в расстегнутом до пупа кафтане, в шапке, сдвинутой набекрень, с большой куриной ногой в одной руке и деревянным ковшом, наполненным мутной, едко пахнувшей жидкостью, — в другой.
— Что за манера отрывать от дела в неурочное время? — недовольно проговорил Филимон, озираясь. — Это ты, что ли, Адик?
— Кто ж еще…
— Блин, прямо из-за стола вытащил!.. Хорошо еще, что ребята укушались в умат и ничего не заметят… А меня местное пойло не берет — я к адскому пуншу привыкший!.. Чего надо?
— Дело есть, — сказал я, кивком указав Заманихе на дверь.
