мюратовской конницы отрезать Дохтурова от войск на Старой Смоленской дороге. Конные корпуса Нансути и Латур-Мобура, после основательной артиллерийской подготовки, вырвавшей немало людей из гвардейских полков, стоявших под шквальным огнем неподвижно, невзирая на губительный фронтальный огонь русских батарей, наносивших им самый ощутительный урон, стройно приближались к невидимой черте, с которой начиналась атака. Вот они уже рванулись вперед и понеслись во весь опор прямо на каре гвардейских Измайловского и Литовского полков. Гвардейцы, для которых эта атака была в общем-то передышкой, поскольку губительный обстрел прекращался, спокойно подпустили их и в упор дали залп. Конница, теряя раненых и убитых, понеслась вспять. Сменивших ее французских конных гренадер постигла та же участь. Третья атака Мюрата оказалась такой же безуспешной. Наступление Наполеона захлебнулось.
Во время этих атак Коновницын был в середине каре Измайловского полка и командовал действиями обоих полков. Среди рядов Литовского полка был и Дохтуров. Позже Петр Петрович писал: «…Я с Измайловским полком, устроя его в шахматные кареи, решился выждать всю неприятельскую кавалерию, которая в виде вихря на меня налетела. Не буду заниматься счетом шагов от кареев, в коих обложил неприятель мои кареи, но скажу, что он был так близок, что каждая, можно сказать, пуля наша валила своего всадника. Перекрестные огни боковых фасов произвели тысячи смертей, а остальному ужас… Измайловские гренадеры, не расстраивая строя, бросились на гигантов, окованных латами, и свергали сих странных всадников штыками… Неприятель, заняв высоты, перекрестными выстрелами уменьшил наши неподверженные (страху?) кареи, мог их бить, но не победить!»
Больше нападений не воспоследовало. Французы ограничились ни на минуту не прекращавшейся артиллерийской канонадой, на которую так же яростно отвечали наши батареи. От разгоревшейся с обеих сторон пушечной пальбы, до самого вечера вырывавшей из рядов свои жертвы, густо вибрировал насыщенный ревом многих сотен орудий продымленный воздух. Но битва пресытилась, шаги неприятеля преткнулись о мужество российского воинства.
Во время этой канонады, к которой, похоже, привыкли, потому что позже некоторые писали, что пальба начала стихать, стала «вялой», был опасно ранен командир 3-го пехотного корпуса Тучков 1-й, и Коновницын, «храбрость которого в сей день явилась в полном блеске», был отправлен на Старую Смоленскую дорогу заменить его. Награда за Бородино — золотая шпага, алмазами украшенная, с надписью «за храбрость». За арьергардные дела он позже получил Георгия 2-й степени.
Сражение так потрясло всех, что только назавтра понемногу стали приходить в себя. С биваков от Можайска Коновницын, после долгого перерыва, писал домой: «…Обо мне нимало не беспокойся, я жыв и здоров, а щастлив тем, что мог оказать услуги моему родному отечеству… Я десять дней дрался в авангарде и приобрел уважение обеих армий. Наконец вчерась было дело генерального сражения, день страшного суда, битва, коей, может быть, о примеру не было. Я жыв, чего же тебе больше, и спешу сим тебя порадовать… Я командую корпусом. Тучков ранен в грудь. Тучков Александр убит. Тучков Павел прежде взят в плен. У Ушакова оторвана нога. Дризен ранен. Рихтер тоже. Раненых и убитых много. Багратион ранен. А я ничуть, кроме сертука, который для странности посылаю…»
На самом деле Петр Петрович был контужен ядром дважды: в левую руку и в поясницу, причем настолько сильно, что вынужден был отказать в просьбе Кутузову снова принять под свое начало арьергард обеих армий, поэтому арьергард был поручен «известному опытностию» Милорадовичу. Одно из ядер пролетело так близко, что пополам разодрало сюртук, который он и послал домой «для странности».
В том же письме он далее пишет: «Дивизии моей почти нет, она служила более всех, я ее водил несколько раз на батареи. Едва ли тысячу человек сочтут. Множество добрых людей погибло. Но все враг еще не сокрушен, досталось ему вдвое, но все еще близ Москвы. Боже, помоги, избави Россию от врага мира!.. Не хочу чинов, не хочу крестов, а единого истинного щастия быть в одном Квярове неразлучно с тобою. Семейное щастие ни с чем в свете не сравню. Вот чего за службу мою просить буду. Вот чем могу быть только вознагражден. Так, мой друг, сие вот одно мое желание… Я нередко командую и гвардиею, и конницею по 100 ескадронов, и во всем до сего часа Бог помогал. Помолись Заступнице нашей, отслужи молебен. Богоматерь Смоленскую я все при дивизии имею. Она меня спасет…»
Фили оказались трагической вехой на победном пути русских армий в Париж. На военном совете, куда были приглашены корпусные командиры, в большинстве своем высказавшиеся против оставления Москвы, был получен приказ главнокомандующего о сдаче столицы, о чем сразу было послано сообщить Ростопчину. «От сего у нас волосы встали дыбом», — писал позже Петр Петрович.
Кто что говорил на этом совете — известно. Сам он категорически возражал против оставления Москвы, полагая ее сдачу бесчестьем для армии и России. Он вообще всегда возражал против всякого отступления, тут же никакие доводы главнокомандующего не могли его переубедить. «Уступление Москвы лежало у него сильно на сердце». Находя позицию перед Москвой непригодной, он предлагал идти вперед и ударить на неприятеля, где бы его ни встретили. Да, армия была полуразбита, но за нею была Москва. Россия была велика, как сказал через сто двадцать девять лет другой воин, а отступать было некуда. Примерно то же говорил и Коновницын, с которым согласились Остерман и Ермолов, но последний не преминул спросить: а известны ли нам дороги, по которым колонны должны двинуться на неприятеля? Там, где говорит благоразумие, честь страдает. Фельдмаршал единолично взял на себя ответственность за оставление древнего сосредоточия российских святынь. Было ли то мудростью, позже приписанной Кутузову, мы и до сих пор, пожалуй, не знаем, но Коновницын, если о том заходила речь, всегда говорил на сей предмет, что он умрет спокойно, потому что в отдаче Москвы не был виноват!
Мучительно было проходить через сдаваемый без боя город, командиры не смели ни на кого поднять глаза, и недаром: они словно чувствовали, что французы нашего времени не будут знать Бородина. Они знают о том, что в 1812 году была взята Москва и что «страшное место» было на Березине, а Бородина как бы не бывало и вовсе, а все потому, что сдали город без выстрела!
С четвертого сентября Коновницын был назначен дежурным генералом всех российских армий. Михайловский-Данилевский писал в дневниках по этому поводу следующее: «Генерал Коновницын в нашей армии являл собою модель храбрости и надежности, на которого можно всегда положиться… Этот человек, достойный уважения во всех отношениях, сделал больше, чем любой другой генерал для спасения России, и эта заслуга сейчас забыта. Но он навсегда сохранит в нашей истории имя, которое зависть не сможет вырвать из этой памяти. Я не буду говорить о его победах в Витебске и Смоленске, где он один командовал армией, я не буду говорить о его подвигах, как блестящего генерала арьергарда, но я скажу только одно, что после того, как врагу сдали Москву, наша армия находилась в состоянии полной дезорганизации, когда все отчаивались в спасении родины. Князь Кутузов и все его генералы просили генерала Коновницына встать во главе генерального штаба армии. Он принял этот труднейший пост в Красной Пахре, и он исполнял его со всей возможной ревностью и энергией, и ему удалось сформировать из самой разбредшейся, самой дезорганизованной армии, первую армию мира, которая побивала Наполеона и всю Европу, объединившуюся против нас. Во всех последующих делах, которые произошли после, он был первым во главе наших колонн. Именно он командовал лично вечно памятными битвами при Тарутине и Малоярославце. Это подлинный русский, который умеет по-настоящему ценить доблесть и знает подлинную цену иностранцам. „Никогда, — говорит он, — я не дам иностранцу звания генерала. Давайте им денег, сколько хотите, но не давайте почестей, потому что это — наемники“. Что касается меня, то я почитаю себя счастливым своим знакомством с ним. Люди, подобные ему, редки. И когда он умрет, я напишу на его могиле: „Sit ti bi terra levis“…[5] Коновницын только раз посоветовал отступить. Это было в Красной Пахре»[6].
Назначение Петра Петровича непременным образом было связано с противодействием иностранцам, к которым он так неблаговолил. Начальник штаба Кутузова барон Беннигсен интриговал против фельдмаршала, желая получить его место, как перед этим интриговал и против Барклая, имея ту же надежду, и, наверное, все-таки не без оснований, поскольку, по свидетельству декабриста Муравьева, его шарфом в свое время был задушен Павел I. Заговорщик этот принадлежал к чистым наемникам, поскольку в постоянное российское подданство не вступал. Немец всеми средствами стремился к власти, вмешиваясь во что только можно, поставив, например, под полное истребление войска Тучкова, оставленные Кутузовым в скрытом месте в резерве, о чем Кутузов, естественно, не узнал, так что Тучкову приписывалась чуть ли не измена, снятая с него ценою смерти. Что бы он ни делал, все бессовестно было направлено к тому, чтобы в случае победы максимально приписать успех себе, а в случае поражения все свалить на главнокомандующего. На должность он был поставлен самим императором, с которым вел личную
