переписку, поэтому отстранить его своей властью Кутузов не мог, но, чтобы выбить из-под него почву, решено было под благовидным предлогом дела начальника штаба перевалить на Коновницына. По крайней мере так считалось.
И тогда, и значительно позже молва приписала все несчастья французов едва ли не одной только хитрости фельдмаршала, который и заманивал их в глубь России, и Москву оставил чуть ли не для того, чтобы она «как губка» впитала в себя уже тогда дезорганизованную французскую армию, и войну партизанскую развязал, чуть ли не заранее спланировав ее, и «спячка» его в Тарутинском лагере тоже вроде бы была заранее задумана для усыпления бдительности французов — все это, надо полагать, «было придумано только к славе Кутузова», иначе, как говорили уже и тогда, это останется темным, в особенности оно покроется непроницаемым мраком для потомства, которому частные случаи не будут известны и оно будет судить только по фактам.
Самым важным фактом для нас, потомков, является факт оставления Москвы. Мир не знал примеров ни до ни после, чтобы армия намеренно оставила столицу на разграбление и пошла неизвестно куда. Это потом стали находить доказательства того, что-де все было рассчитано заранее и в Калуге были сосредоточены армейские магазины. Некоторые в наше время, объясняя логически действия Кутузова, даже проводят параллели с тем, что в 1805 году из стратегических соображений он не прикрыл столицу Австрии, и таким образом французы взяли Вену, а в 1811 году, с трудом взяв, тут же взорвал, срыл с лица земли турецкую крепость Рущук — опять же по стратегическим соображениям — и ушел за Дунай, что султан даже решил, что побит не он, а Кутузов. Много всяких доводов имеет наша история по поводу оставления Москвы, равно как и по поводу флангового марша на Калужскую дорогу, идею поворота на которую каждый штабной приписывал себе, но при этом почему-то всегда замалчивался и замалчивается малоизвестный факт, который, надо полагать, сохранен был в свое время не в одном только свидетельстве генерала Левенштерна…
Известный участник войны барон В. И. Левенштерн, бывший адъютант Барклая, высказал в свое время соображение, что знаменитый фланговый марш нашей армии с Рязанской дороги на Калужскую был не результатом заранее разработанного стратегического плана, а результатом случайного разговора на обеде, где высказалось опасение, что обоз с хлебом, следующий по Калужской дороге, попадет к неприятелю, к тому же на Рязанской дороге ничего не приготовлено и армия будет терпеть во всем нужду. При разговоре случайно присутствовал Коновницын, сразу доложивший свои соображения по этому поводу Кутузову, который понял опасность движения по Рязанской дороге и велел изменить первоначальную диспозицию, несомненно в соответствии с планом, предложенным Коновницыным. Когда полковник Хоментовский, расположившись в сарае, диктовал офицерам главного штаба диспозицию движения на следующий день тремя колоннами по разным примыкающим к Рязанской дорогам, совершенно неожиданно, поскольку было уже далеко за полночь, явился генерал Коновницын, который отменил сделанные диспозиции и приказал идти направо, через Подольск, Кутузово и Красную Пахру.
А дело, видимо, происходило так. После доклада Коновницына все вдруг опомнились; у фельдмаршала, да и у других, как бы прошел столбняк, связанный с оставлением Москвы и громадными ее пожарами, ввиду которых двигалась армия. Поняли вдруг, что решать на совете — это одно, а сдавать город — совсем другое. Не Рущук или Вену, а свою кровную столицу, огромный город, каждый житель которого вправе был спросить с каждого военного. Театр, каким в некоторой степени являлся главный штаб армии, где некоторые позволяли себе и полицедействовать, и что-нибудь изобразить, закончился. Если даже в пекле Бородина еще могла иметь место какая-нибудь театральность или парадность, то в испепеляющем пожаре Москвы сгорело все, как сгорели и иллюзии некоторых относительно себя как спасителей Отечества. Все сгорело в этом гигантском трехдневном пожаре! Преступниками они чувствовали себя! И даже тот, кто был равнодушен к сдаче города, кто думал до того только о своих делах и делишках или замышлял чего-то, то и тот не мог не опомниться и не страдать. Театр кончился, реальность взывала к совести, требовала оставить баловство и заняться делом. А кто был способен к этому из тех, кто только что сдал без боя город? Весь генералитет во главе с фельдмаршалом был угнетен чувством вины, совесть каждого взывала к покаянию, поэтому и брели в ослеплении неудачи, пока не явился ответственный человек, не встряхнул, не заставил оглядеться. И вдруг дошло, вдруг поняли всю бессмысленность своего движения, поняли, насколько деморализованы оставлением столицы, как поняли и то, что нужно срочно что-то делать, чтобы спасти армию от окончательного разложения или разбежания, как ни назови, все будет верно. Оставление Москвы было, быть может, худшим поражением из тех, какие можно было потерпеть в сражениях самых неравных и кровопролитных. Именно этим дух армии и был сломлен. В такой панической ситуации и появилась потребность в твердом человеке в штабе, и таким человеком оказался Коновницын, один из всех сохранивший присутствие духа и ясность ума. Поэтому-то и просили его все. И только поэтому он, не терпевший штабной работы, сердцем понимая необходимость этой работы, невзирая на колоссальную ответственность, ложившуюся отныне на его плечи за всю армию, согласился повести за собою работу штаба в качестве дежурного генерала всех российских армий, но «со всею властию начальника штаба».
Лучшего кандидата, возможно, и не нашлось бы, хотя были, конечно, и другие не менее достойные генералы. Но, кроме того, что Кутузов знал его еще по Яссам, кроме того, что за плечами у него уже был опыт службы дежурным генералом в финляндской армии, как и был опыт по формированию и выучке войск, что как раз и предстояло, как был и богатейший опыт непрерывных сражений с французами, тактику которых он к тому времени довольно основательно изучил, кроме того, все современники отзывались о нем как нельзя лучше, а это многого стоило. Возьмем, например, такой отзыв: «Самоотвержение, всегда присутственное, равное величию самой борьбы за честь и целость отечества, и кротость нрава, истинно умилительностью украшенного». Всякое в то время бывало в штабе, много чего плелось и внутри его, поэтому нужен был человек честный предельно, убеждения которого и личные интересы не расходились бы с интересами армии, то есть Отечества. Таким человеком и был Коновницын, таким и оставался он во все время войны, недаром же воспитателем к великим князьям приставили именно его. Выбор Кутузова и штаба пал на Коновницына, не принадлежавшего ни к каким группировкам и партиям. Позже нашлось много доводов, на основании которых, как уже говорилось, фельдмаршал преобразовал свой штаб, а пока же были реальные причины. Главной из них была та, что нужно было во что бы то ни стало из остатков «самой дезорганизованной армии мира», как сказал Данилевский, вновь сформировать боевую армию, способную противостоять все еще сильному врагу и разгромить его. Вот поэтому здесь, в Красной Пахре, Коновницын, единственный раз за всю кампанию, высказал свое твердое мнение: отступать! Барклай в это время предлагал ждать неприятеля в Красной Пахре, а Беннигсен как всегда противоположное всем, а в данном случае просто безрассудное — идти вперед на врага!
5-го числа армия перед рассветом «тронулась левым крылом 2-мя колоннами от Боровского перевоза к Подольску, через Жеребятово и Домодедово, по проселочной дороге, прикрытой справа речкою Пахрою». До 14 сентября Наполеон не знал, куда девалась русская армия — эта огромная масса людей и обозов. 15 сентября русские войска выступили к Тарутинскому лагерю. Чтобы не создавать впечатления поспешного бегства, шли не быстро. В деревне Моче стояли три дня, отдыхали. 20 сентября армия вступила в Тарутинский лагерь.
Кутузов занял избу о трех окнах в деревне Леташовке. Чтобы быть поближе к нему, Коновницын со своим штабом разместился рядом в курной избе со входом со двора и с двумя окнами на улицу. Справа от входа стояла койка, на которой он спал, слева огромная печь, на которой его канцелярии ежедневно готовился простой, но сытный обед. Сам Коновницын обедал всегда у Кутузова. По словам Щербинина, офицера канцелярии, часового у дверей штаба никогда не было, они и на ночь-то не запирались. Любой вестник проходил прямо в избу и без церемоний, если то была ночь, будил дежурного генерала всех российских армий, как от того «было приказано». Часов в пять утра слуга Коновницына затапливал печь. Курная изба наполнялась дымом, в котором, при открытой настежь двери, Коновницын в одном углу, а Щербинин в другом умудрялись даже спать. Но вот печь прогорала, на нее ставился вариться обед. Коновницын и Щербинин вставали. Приходили другие офицеры, и «начиналось производство бумаг», которое длилось до глубокой ночи…
16 сентября Кутузов приказом по армиям объединил две армии в одну под командованием Барклая- де-Толли с начальником штаба Ермоловым, часть ее, под командованием Милорадовича, была отделена в арьергард. А еще через три дня был издан новый приказ, в котором были определены обязанности дежурного генерала: «Командуя по высочайшей воле всеми армиями, определяю по всей той части
