дежурным генералом генерал-лейтенанта Коновницына, которого отношения, по власти от меня делаемые, принимать повеления, как мои собственные».
Как видим, Петр Петрович фактически наделялся властью начальника штаба, становясь правой рукой главнокомандующего, и даже более того: Коновницын занимался и хозяйственным управлением армии, и оперативной работой штаба, практически заменив собою и несколькими приданными ему офицерами канцелярии большое количество людей, должных по штатному расписанию числиться по штабу.
Ко дню атаки на Мюрата стараниями Петра Петровича армия была сформирована, рекруты распределены по полкам, оружие исправлено, боеприпасы запасены, продовольствие собрано, обмундирование починено, укомплектовано и проч. Живой нерв армейской разведки, опутывая своей сетью занятую врагом территорию, проходил через главный штаб и замыкался в сознании его руководителя. Главным докладчиком по всем вопросам у Кутузова был Коновницын. Спал он по три часа в сутки, да и то в неопределенное время и через две недели так от своей должности устал, что, как свидетельствует тот же Щербинин, вскрывать пакеты поручил ему и будить себя велел только после того, как выяснится, что донесение важное. В единственном дошедшем до нас за этот период письме он писал: «…Я жыв, но замучен должностию, и если меня делами бумажными не уморят, то по крайней мере совсем мой разум и память обезсилят. Я иду охотно под ядры, пули и картечи, чтоб здесь не быть».
Между тем лагерь под Тарутином жил своей жизнью. Один казак доложил по начальству, что левый фланг французов совсем не охраняется и можно напасть на них врасплох. Наполеон в Москве ждал мира. Считалось, что он пребывал в спячке. Может быть, было именно так, а может быть, было и наоборот, и не спал вовсе, а неустанно трудился на почве осквернения, сам того не ведая, производил демоническую работу, ради которой и был направлен теми, кто платил. Вместе с тем на поверхности своей деятельность его была вполне благовидна и невинна: с одной стороны, он учреждал городское управление и устраивал театр, а с другой — обеспечивал армию и население провиантом, «призирал» раненых, больных, сирот и другое. Об этом говорят документы его штаба. Наши документы свидетельствуют только о попрании всего святого, о количестве сожженных домов, стоимости награбленного имущества, счете человеческих и лошадиных трупов, «не считая, — как писалось в одном издании, — отправленных на нашатырные заводы». Приезд Лористона в Тарутинский лагерь свидетельствовал о том, что топтать им, видимо, было уже нечего, шальная же надежда на почетный мир испарилась бесследно. Оставалось испрашивать какой угодно. За этим и приехал наполеоновский генерал-адъютант.
Лористон, под тем предлогом, что пакет у него-де к самому Кутузову, отказался вести переговоры с начальником главного штаба при императоре — генерал-адъютантом Волконским. И Кутузову, как представляют нам это историки, забывающие, как принят был в первые дни войны в ставке Наполеона посланный Александром для замирения Балашов, ничего не оставалось делать, как одолжить эполеты у Коновницына, поскольку своих приличествующих случаю не было, и принять француза. Встреча происходила с глазу на глаз, что дало повод для кривотолков. Генералы толпились возле избы и в сенях, всерьез опасаясь, как бы не изменил главнокомандующий, но с этим все было благополучно. Поговорив с ним минут сорок, Кутузов отпустил Лористона с публичными уверениями, что все передаст императору, хотя передавать ничего не стал. Передали Волконский и Беннигсен. Император выговорил Кутузову свое неудовольствие за то, что вступил в переговоры, не имея на то полномочий и, более того, имея официальный запрет.
Но как бы там ни было, армия набирала силу, комплектовалась. Тула поставляла ей две тысячи ружей в неделю, Брянск — литье, Калуга — продовольствие, Дон — казаков, армия деятельно готовилась к будущим сражениям. Штабные тем временем враждовали между собою, разделившись на противоборствующие группировки, главной из которых была оппозиция Кутузову в лице Беннигсена, сэра Вильсона и, как ни странно, отчасти и Ермолова. Последний был начальником несуществующего штаба, поскольку после отъезда 22 сентября из армии Барклая управление ею взял на себя Кутузов, имевший свой штаб. Ермолов, оказавшийся в двусмысленном положении, просился на другую должность, но Кутузов, вероятно надеясь в итоге заменить им «немца», не отпускал его, чего Ермолов, к сожалению, не понял и поневоле переметнулся в лагерь Беннигсена. Коновницын, отдавая распоряжения по 1-й Западной армии, к тому времени объединенной со второй, вынужден был обращаться к нему, как к начальнику штаба этой армии, а обиженный Ермолов, понятно, не очень рвался к штабной работе, ссылаясь на то, что его заставляют делать не свое дело. Кончилось скандалом.
А произошло вот что. Ознакомленный с диспозицией нападения на Мюрата, он не дождался, пока ее размножат, чтобы вручить и ему, и под предлогом, что его ждут на обед, уехал из Леташовки. Посланный затем адъютант не нашел Ермолова ни на его квартире, ни в штабе, ни по частям. Только к вечеру удалось выяснить, что генерал Кикин дает бал в помещичьем доме за три версты впереди наших аванпостов на нейтральной территории. Пакет с диспозицией вручили адъютанту Ермолова, а тот посчитал невозможным вскрыть его и был по-своему прав. Таким образом диспозиция не была доведена до войск, и каково же было удивление фельдмаршала, когда он, отправясь рано утром к месту сосредоточения колонн, ничего не нашел: солдаты спокойно, «в одних подштанниках», поили лошадей, варили кашу, ружья мирно стояли в козлах. Наступление было отменено.
Всем было ясно, что случившееся — не что иное, как козни Ермолова против Коновницына и его штаба, не говоря уже о самом Кутузове, который, разобравшись в происшедшем, велел передать Ермолову его, Кутузова, волю, чтобы тот оставил армию, чего не случилось, потому что Петр Петрович, зла не помнящий, «упросил» светлейшего простить своего недоброжелателя. Сражение, положившее начало нашему контрнаступлению, произошло на следующий день. Мнения о нем в литературе остались самые противоречивые. Петр Петрович считал, что мы могли бы взять весь корпус Мюрата во главе с ним самим, другие утверждали, что это была великая победа. Взяли 38 пушек и две тысячи пленных. Судить о том, почему не разбили наголову 35 тысяч французов, имея налицо армию в 120 тысяч человек, сложно. Кроме того, что Кутузов не хотел «будить дремавшего на пепле Москвы Наполеона», что весьма справедливо, есть мнение, что к тому времени фельдмаршал уже имел невнятные сведения о возможном передвижении всей наполеоновской армии, поэтому-де, сражение под Тарутином не представляло для него главного интереса и даже было как бы вредно, потому что нужно было всю армию сосредоточить для отражения главного удара неприятелей, местонахождение которых еще не было известно.
Если бы не знать множества мнений противоположных, то можно было бы с легкостью согласиться с этим замечанием нашего современника и со спокойной душой оправдать действия Кутузова, «останавливавшего корпуса», которые должны были идти вперед, но поскольку нам известны и противные мнения, то взглянем на ситуацию как на сложившуюся объективную данность, одной из составных которой является то, что сражением командовал Беннигсен, «подкаченный» Кутузовым. Говорили, что если бы командовал кто другой, Барклай, Коновницын или Ермолов, то все закончилось бы полной гибелью корпуса Мюрата, а так сражение имело для нас «самые ничтожные выгоды при безмерных потерях». Немец тут же донес царю, что Кутузов дряхлый, ни к чему не способный старик, и отправил донос с фельдъегерем, который вез на него, Беннигсена, представление Кутузова о награждении золотой шпагой с алмазами. Получив представление и донос, Александр первое удовлетворил, присовокупив еще сто тысяч рублей, а второй, как «честный человек», отправил Кутузову. Беннигсен был вынужден оставить армию. Сам Кутузов за Тарутино получил алмазные знаки, между тем как в день сражения Петр Петрович Коновницын говорил, что все это дело, то есть Тарутинское сражение, постыдно для русского оружия, что Мюрат должен был «истреблен быть», что, напротив того, ему дана возможность «отступить в порядке и с малою потерею и что никто не заслуживает за это дело награды…». Суть этой «кухни» состояла в том, что Александр, которому невыносимы были притязания мерзкого свидетеля его смятенной совести, главного заговорщика против его отца Беннигсена, при первом же удобном случае расправился с ним чужими руками, в данном случае руками Кутузова.
Как мог Наполеон в ста двадцати километрах от основных своих сил держать в виду усиливавшейся с каждым днем русской армии всего лишь 35 тысяч войска, по всем законам войны обреченного в случае нападения на полное, как сказал Коновницын, «истребление», остается только догадываться…
В день, когда сорвана была Ермоловым атака на Мюрата, Петр Петрович заболел жестокой лихорадкой. Это было официальное название его болезни, на самом же деле он был настолько оскорблен откровенным саботажем, что впал в нервную горячку. Он был между двух огней: Кутузовым и противоборствующим лагерем. Но надо было жить и работать дальше, поэтому, хотя Кутузов перед
